Тоннель - Вагнер Яна - Страница 95

— Я действовала. По протоколу, — пробубнила баба и переступила с одной распухшей ноги на другую. Голову она держала чуть набок и смотрела куда-то в угол. — Первый этап — формирование силовой группы. Второй этап — отбор технических специалистов в количестве, необходимом для жизнеспособности убежища, приоритет отдается...

— Да срать я хотел на твой протокол! — завопил внезапно дед. — Этапы, хуяпы! Приоритет у нее! Я тут, блядь, твой приоритет, поняла меня? — и дальше вопил примерно еще минуты полторы, что велел привести доктора, ясно тебе, док-то-ра, и что без доктора никакая жизнеспособность его не колышет в принципе, что срать ему на жизнеспособность и на отбор тоже срать, если доктора ему не приведут, и что для всего остального достаточно будет вообще-то пары толковых технарей, да хватило б и одного в крайнем случае технаря, если руки у него не из жопы. А всякие тупорылые идиотки могут прямо сейчас отправляться подыхать наружу, раз не понимают, какой у них тут, блядь, приоритет.

В этом месте желтый дед опять сделался оранжевым, забулькал, и мордатый водитель захлопотал с водичкой. А семеро уцелевших ополченцев в тамбуре разом вспомнили вдруг другого деда, с горбатым носом, который недавно снаружи говорил почти то же самое. И про технаря, которого хватило бы одного, и вообще. И пускай приоритеты у дедов были разные, сходство это поразило их самым неприятным образом. В первую очередь потому, что и в одном, и в другом раскладе роль им, ополченцам, выпадала уж больно пакостная, с какой стороны ни смотри. Ну а во-вторых, положа уж совсем руку на сердце — ни в том, ни в другом, ни в каком раскладе они были тут вообще не нужны. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:49

— Течет, течет, ой, смотрите, как сильно течет! Не должно же так течь, да? Не так же сильно? — тревожно спрашивала женщина в майке с Гомером Симпсоном и совала стоматологу в руки пачку новых марлевых салфеток № 10. Салфетки не помогали.

По-хорошему, раненых вообще не стоило никуда переносить. Их опасно было переносить, и в особенности мужчину с дробиной в позвоночнике, которого даже трогать было нельзя. Весь тоннель одинаково был замусорен, нестерилен, и никакая его часть под госпиталь одинаково не годилась, а тем более под самозваный, фальшивый госпиталь, где не было ни хирурга, ни врача скорой помощи, ни даже парамедика или медсестры, а только стоматолог из клиники «Улыбка», который за двадцать лет тихой своей практики не резал ничего серьезней десны. Это было плохое решение, неправильное, как и все предыдущие. Но, кроме него, принимать решения вдруг оказалось некому, а остаться там, где стреляют дробью в людей, ему показалось еще неправильней, и все вокруг мгновенно с этим его решением согласились. Как если бы кто-то — неважно кто — просто-напросто должен был хоть что-нибудь наконец решить. И вот тогда все случилось очень быстро, почти само собой: откуда-то сразу взялись и люди, и вода, полотенца и одеяла, чтобы переносить раненых, а стоматологу оставалось только выбрать место — куда, и он выбрал, потому что, кроме него, по-прежнему было некому. И с той же скоростью в этом случайном месте — недалеко, всего минутах в пяти от страшной двери (которое выбрал стоматолог, не уверенный в своем выборе), — другие уже, новые люди принялись растаскивать машины, чтоб это место освободить. А после, и так же быстро, туда понесли воду, прокладки и памперсы, десятки автомобильных аптечек и даже уцелевшую чудом бутылку дачного самогона. Словом, сделали всё, что он им велел, как если бы у него было такое право. Только в госпиталь это случайное место все равно не превратилось, и он, стоматолог, права такого, разумеется, не имел и в решения свои уже больше давно не верил.

Человек с оторванной кистью, например, возле двери был жив. Сидел, разговаривал и даже шутил про гитару, которая вечно бесила его жену. Жгут ему наложили плохо и, скорей всего, поздно, но умер он как раз по пути, пока его несли на растянутом одеяле, и теперь жена его выла над ним, а с ней вместе завыли еще женщины, пугая друг друга. И наверное, должен был вот-вот умереть второй человек, у которого из левого бока нечем было вытащить десяток глубоко засевших дробин и тоже была жена — заплаканная и сердитая, в майке с Гомером Симпсоном, — она до сих пор верила, что дробь вытащить можно, и откуда-то прямо вот-вот возьмутся наркоз, и стерильный скальпель, и умелый хирург, и что в этом есть смысл. Молодая беременная с сережкой в носу и разодранными коленями держалась за свой живот и кричала, что рожать она здесь не будет, что здесь нельзя. Рядом с ней положили убитую девушку в черном, мать которой сидела над телом и била всех по рукам. Ее тоже задело, кровь стекала у нее со лба по лицу, хотя, может, и нет, потому что в крови были все. И задетые дробью, и те, кого поломали в давке, и другие, кто нес их сюда на руках и растянутых одеялах, и сам маленький стоматолог, который накладывал правильный жгут человеку с оторванной кистью (напрасно), а теперь точно так же напрасно пытался не дать истечь кровью человеку с десятью кусками свинца в боку. Стоял возле него на коленях, прижимал и менял разбухающие салфетки, потому что никак иначе помочь не умел. Как не умел отличить раненых от невредимых, тяжелых от легких, и вообще не знал, что ему делать со всей этой болью и криками, которые сам зачем-то собрал в одном месте; а точнее — знал, что не знает. Общий курс медицины он забыл с облегчением сразу после диплома, потому что тогда еще понял, что для этого не годится. Потому что он обманул их, ведь он был не врач. Ненастоящий врач, никогда о себе так не думал, а теперь опять зачем-то вмешался и, неизбежно — он ясно увидел, что так и будет, — просто продлит их страдания.

— Делать вы будете что-нибудь или нет?! — повторяла жена человека с дробью в боку. — Ну течет же, вы делать что-нибудь будете, говорю, ну чего вы сидите-то... просто!.. так! — и на слове «так» замахнулась вдруг и ударила маленького стоматолога в плечо кулаком.

Плечи у него затекли, пальцы ломило, салфетки снова промокли. И еще у него опять страшно ныла спина, сильнее даже, чем раньше. Сделать ему надо было сейчас только одно — убрать руки, но даже этого он почему-то не мог.

Человек, из которого вытекала кровь на банное полотенце в полоску, шевельнулся и заморгал.

— Не давите, чего вы так давите, больно... — и пожаловался: — Пол холодный.

Асфальт был горячий и липкий, и все вокруг было липкое и горячее, мокрое — и воздух, и полосатое полотенце, и сам стоматолог, который поэтому не любил ни тропические курорты, ни баню, а летом всегда ждал зимы. Чистой белой зимы, и чтоб лес, и бежать на лыжах, а с деревьев неслышно падает снег. Стоматолог зажмурился и представил лыжню, тишину и еловые ветки, опущенные до земли.

— Это вы доктор? — спросили рядом, и ему опять постучали в больную спину, как в дверь.

Он обернулся, чтоб крикнуть уже наконец, что нет, он не доктор, разве не ясно, но не крикнул, потому что увидел попа. Настоящего батюшку в рясе, с пышной седой бородой и крестом. На короткий ужасный миг стоматологу показалось, что явился батюшка отпевать или, как там у них, принимать покаяние и предложит все это сейчас человеку с дробью в боку и его сердитой жене. Или даже не станет и предлагать, а начнет прямо сразу крестить, возлагать красивые белые руки и что-нибудь запоет. То же самое, вероятно, решила и сердитая женщина в майке с Симпсоном; по лицу ее стало видно, что сейчас она уже точно затеет драку.

— Тут немного, но они сильные, — промолвил батюшка, угрозы никакой не замечавший. На красивой белой его ладони лежали две коробочки трамадола: одна вскрытая, одна целая. — Очень сильные, их не всем, наверное, можно...

— Да, я знаю, — сказал стоматолог, который вот тут, так уж вышло, действительно знал достаточно. Например, что две эти неполные коробочки легко обезболят весь его обреченный госпиталь целиком на ближайшие шесть или восемь часов. Что, наверное, даже шесть часов уже больше, чем нужно. И что седовласому батюшке не стоило бы водить машину, а скорее и самому бы лучше лежать и готовиться к встрече с главным своим начальством.