Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис - Страница 111

Дору всегда волновали картины. Взволновали и сейчас, но как-то иначе. Она подивилась, не без чувства признательности, что все они здесь по-прежнему, и сердце ее исполнилось любви к этим картинам, их могуществу, дивной щедрости и совершенству. Вот где, наконец, подумала она, нечто реальное, действительное – и прекрасное… Кто это говорил, что прекрасное и действительное неотделимы? Вот где нечто такое, что не может гнусно заглотнуть ее сознание и, сделав придатком воображения, обесценить. Ведь даже Пол, думала она, существует сейчас лишь как некто, кто ей грезится, либо как смутная внешняя угроза, с которой она никогда на самом деле не сталкивалась и которой не понимала. Но картины – нечто реальное, существующее помимо ее сознания, они говорят ей благосклонно, хоть и свысока, о чем-то лучшем и добром, и наличие их рушит мрачный, близкий к трансу солипсизм ее прежнего настроя. Когда мир казался субъективным, он был лишен интереса и ценности. Но теперь в нем, в конце концов, есть что-то и помимо ее «я».

Такие мысли, смутные, неоформившиеся, витали у Доры в голове. Прежде она никогда не задумывалась о картинах таким образом, да и теперь не извлекала для себя какой-то явной морали. И все же она чувствовала: ей было откровение. Она глядела на лучистое, темное, нежное, могущественное полотно Гейнсборо и чувствовала неожиданное желание пасть перед ним на колени, обнимая и проливая слезы.

Дора беспокойно огляделась: не видел ли кто ее порыва. Хоть она и не распростерлась в самом деле перед картиной, на лице ее, должно быть, отразился этот необычный экстаз, да и на глаза ее действительно набежали слезы. Она обнаружила, что в зале она одна, и улыбнулась, возвратясь к более спокойному упоению собственной умудренностью. Она бросила последний взгляд на картину, все еще улыбаясь, как можно улыбаться в храме – дорогом именно тебе, ободряющем, любимом. Затем она повернулась и пошла к выходу.

Теперь Дора торопилась и хотела есть. Она посмотрела на часики и обнаружила, что время к чаю. Она вспомнила, как не знала, что ей делать; теперь ей и думать было нечего, все и так стало ясно. Она немедленно должна возвращаться в Имбер. Настоящая ее жизнь, настоящие ее проблемы в Имбере, и, коль уж где-то существует нечто хорошее, все ее проблемы могут в конце концов уладиться. Тут есть связь, есть; она смутно чувствовала, еще не осознавая этого, что должна ухватиться за эту мысль: тут есть связь. Она купила бутерброд и поехала в такси обратно к Паддингтону.

К той поре, когда Дора добралась до Имбера, она уже заметно сникла. На поезд она снова попала сразу, но он шел со всеми остановками. Дора опять крайне проголодалась. Она боялась гнева Пола и старалась поддержать в себе веру в то, что с ней случилось нечто хорошее; но теперь ей начинало казаться, что хорошее это никакого отношения к ее нынешним горестям не имеет. Погуляла на свободе – и хватит. Во всяком случае, Дора устала, думать больше не могла, была подавлена, испугана и озлоблена. Такси из деревни довезло ее почти до конца дороги – прямо к дому подъехать она не позволила, так как факт своего возвращения хотела довести до сознания общины потихоньку. К тому же она боялась, как бы Пол, если она не повидается с ним сначала, не закатил публичный скандал. Издалека увидела Дора огни Корта, они казались враждебными и осуждающими. Было уже далеко за десять. Когда Дора выбралась на последний отрезок дороги, стараясь ступать по гравию как можно тише, она увидела, что в холле и гостиной горит свет. Окна ее с Полом комнаты видно не было: оно выходило на другую сторону излучины. Корт мрачно высился над ней, заслоняя звезды; и тут раздались звуки музыки. Она остановилась. В ночном воздухе, мягком, тихом, теплом, совершенно отчетливо слышались пронзительные звуки рояля. Дора слушала, недоумевая. Рояля в Имбере не было точно. Потом подумала о пластинке – ну конечно, это концерт Баха. Как раз сегодня вечером он должен был состояться, и община, должно быть, собралась вся в гостиной и слушает. Интересно, Пол там или нет. Осторожно опираясь на перила, чтобы ступать полегче, она скользнула по ступенькам на балкон.

Свет из холла и балконных дверей гостиной наверху лестницы оставлял ярко освещенную площадку. Доре видны были ясно проступившие плиты. Музыка сейчас очень громкая, так что никто явно не услышит ее приближения. Какое-то мгновение Дора стояла в отдалении от света, вслушиваясь в музыку. Ну да, это Бах. Дора недолюбливала музыку, в которой не могла поучаствовать сама – попеть или потанцевать. Пол перестал брать ее с собой на концерты, поскольку она не могла там удержать ноги на месте. И сейчас она с неприязнью слушала трудные образчики звуков, которые бередили ее чувства, не насыщая их, да еще надменно требовали, чтобы в них вдумывались. Вдумываться в них Дора отказывалась.

Держась по-прежнему в темноте, она скользнула к тому месту, откуда могла заглянуть в гостиную. Она полагалась на то, что резкий контраст света и тьмы будет ей завесой и изнутри ее не заметят. Не без содрогания она обнаружила, что запросто может заглянуть внутрь, а обойдя кругом, и оглядеть всю гостиную. Музыка словно воздвигала перед ней какую-то невероятную преграду, все равно что водопад, и теперь так странно было обнаружить совсем рядом с собой стольких людей. Но люди эти были зачарованы, и она чувствовала, что может осматривать их, как колдун осматривает свои жертвы.

Община уселась полукругом на удобных стульях с деревянными подлокотниками, одна только миссис Марк сидела на полу, скрестив ноги и подобрав юбку за лодыжки. Она прислонилась к ножке стула, на котором сидел ее муж. Марк Стрэффорд, у которого одна рука как прикованная теребила бороду, лицом был обращен в тот угол, где стоял проигрыватель, и был похож на человека, изображающего Моисея Микеланджело в какой-нибудь шараде. Рядом с ним сидела Кэтрин. Руки у нее были сложены, и она легонько потирала ладони. Голова наклонена вперед, глаза грустно-задумчивы. Темные впадины огромных глазниц меж ресницами и высокими дугами бровей отчетливо видны, как во сне. Ее цыганские волосы небрежно выбивались из-за ушей. Интересно, она действительно слушает музыку или нет. Тоби сидел в центре, прямо напротив окна, изящно изогнувшись на стуле: одну ногу он подложил под себя, а другую, согнув, перевесил через подлокотник и покачивал ею. Вид у него был отсутствующий и довольно-таки озабоченный. Около него сидел Майкл, упершись локтями в колени и спрятав лицо в ладонях; его выгоревшие, желтые волосы упали на пальцы. Рядом сидел Джеймс, запрокинув голову, и неприлично, чуть ли не расплывшись в улыбке, упивался музыкой. В углу оцепенело сидел Пол с тем несколько воинственным видом, который ему придавали усы, так не вязавшиеся с его внешностью. Лицо у него было напряженным и сосредоточенным – вот-вот рявкнет какую-нибудь команду.

Дора огорчилась, обнаружив Пола на концерте. Повези ей самую малость, сидел бы он наверху и хандрил – к нему и подступиться было бы легче, – это он и должен бы делать, подумала она с обидой, ведь тайна исчезновения его жены еще не раскрыта. Дора, нервничая, понаблюдала за ним еще немного, а затем стала снова пристально смотреть на всех разом. Смотрела, как собрались они тут кучкой, и чувствовала себя отщепенкой; в ней заговорила агрессивность, и ей вспомнилось напутствие Ноэля. Какой у них уверенный, самодовольный вид – вот они, духовный правящий класс. Ей вдруг захотелось стать большой и сильной, как горилла, сорвать с петель хлипкие двери и потопить эту мерзкую музыку в диком плотоядном вопле.

Дора теперь наблюдала за всеми уже так долго, что чувствовала себя невидимой. Она тронулась было с места, собираясь уйти, и тут заметила, что Тоби глядит через окно прямо на нее. Она поначалу не была уверена, что он ее увидел, и притаилась. Но затем, по тому, как переменился он в лице, как шире раскрыл глаза, сосредоточил взгляд и напрягся телом, она поняла, что ее заметили. Дора помедлила, выжидая, что предпримет Тоби. К ее удивлению, он ничего не предпринял. Сидел, какую-то минуту вылупив на нее глаза, потом снова их опустил. Дора тихонько скользнула обратно в темноту. Больше никто в комнате ее не заметил.