Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис - Страница 54

– Чай у Фортнум и Мейсон! – объявила Рейн.

Чай у Фортнум и Мейсон! Он не сразу осознал, что неистовое, глубокое волнение, охватившее все его существо, называется радостью. Она решилась. Он тоже. Иначе и быть не могло. «Рейн», – только и сумел прошептать он.

Глаза ее сияли. Она сжала его ладонь.

– Я знаю, – сказала она. Дождь усилился.

– Я скажу тебе кое-что, – произнес Мор так, будто вспомнил что-то важное. – Наверное, я не смогу жить вне Англии, даже временно.

– Дорогой Мор, тогда мы будем жить в Англии! – Она сильнее сжала его руку. Дождь уже лил как из ведра. И они что есть духу побежали по направлению к Фортнум.

Следующим вечером Бладуард собирался прочесть свою знаменитую лекцию, и Рейн должна была прийти, потому что Эверард всячески уговаривал ее, подчеркивая, что на этот раз лекция будет посвящена искусству портрета. Мор обычно на эти лекции не ходил, но если там будет Рейн, значит, будет и он. С тех пор как он принял окончательное решение, мир совершенно изменился. Колоссальная энергия, которую раньше буквально пожирали непрерывные сомнения и разного рода катастрофически мрачные фантазии, теперь перешла в невероятной силы чистейшую радость. Мор теперь чувствовал дружелюбие по отношению ко всем коллегам, включая Бладуарда, и лекцию предвкушал как великое наслаждение. Он сядет поблизости от Рейн, будет смотреть на нее и вспоминать ее портреты, которые в его воображении все еще парили над ее головой, словно ангелы над мадонной.

Днем Мор написал решительное, не оставляющее никаких сомнений письмо Нэн, что заставило его пережить несколько неприятных минут. Но и это трудное предприятие все равно было окрашено чувством необычной легкости, наступившей после того, как он разгадал, в чем правда и обрел способность высказаться. Потом он набросал черновик письма к Берку, где в нескольких словах сообщал, что отказывается от участия в избирательной кампании. Это, конечно, не доставило ему радости, но он понимал, что выиграл иной, куда более ценный приз, ради которого не жаль кое-чем пожертвовать. На переписывание времени не осталось, поэтому он поспешно бросил листки в ящик стола. Пусть полежат до завтра.

Тема, которой он еще не решался коснуться, – дети. Думая о них, он говорил себе: «Как бы я ни поступил, все равно перемены неизбежны, и, возможно, они будут гораздо менее катастрофическими, чем мне сейчас представляется. В конце концов, дети уже вполне сознательные. Моя связь с ними не прервется». И все же, насколько это было возможно, он отстранялся от размышлений о детях. Решение принято, и нет смысла продолжать все эти терзания, от которых все равно никакой пользы. В коротком письме к Нэн он предложил ничего не обсуждать, пока Дональд не сдаст экзамен. Мелькнула мысль – может, вообще отложить письмо и написать уже после экзамена, но нетерпение подгоняло его. Действуй, говорил он себе, а то мало ли что может случиться. По отношению к Нэн он уже не испытывал былого гнева, только невнятное чувство неприязни, смешанное с легким сочувствием. Он представлял, как она удивится. Она, наверное, и вообразить не может, что он способен так решительно выступить против ее диктата. Воображая ее удивление, он чувствовал некое удовлетворение, которое сразу же поблекло, превратившись в чувство стыда. И вот сожаление начало завладевать им, и, чтобы не поддаться этому чувству, он перенесся всеми своими мыслями к Рейн.

Лекция должна была состояться после ужина, как обычно, в гимнастическом зале, который было легче затемнить, чем актовый зал. Вообще-то за окнами и так сгущались сумерки, но для демонстрации слайдов требуется дополнительное затемнение. Надеялись, что диапроектор не будет барахлить, как в прошлый раз, и число слайдов, появившихся на экране, так сказать, вверх ногами, сократится до минимума. Лекции Бладуарда неизменно сопровождались какими-то неприятными происшествиями. И случались они именно в тот момент, когда все вокруг готово было заходить ходуном. Самая обычная заминка, которую в иных обстоятельствах Школа бы просто не заметила, на лекциях Бладуарда вызывала настоящую бурю. Потому что к лекции Бладуарда Школа заранее готовилась как к комическому спектаклю. Атмосфера накалялась. Мор поймал себя на том, что и сам в нетерпении, то есть самым безумным образом ждет каких угодно выходок.

Он встретил Эверарда, проходящего по игровой площадке. У того на лице было тревожное выражение.

– Надеюсь, вы будете там, Билл? – спросил он.

– Несомненно! – ответил Мор. Ему хотелось обнять Эверарда. «Интересно, – подумал он, – а на лице у меня такое же сумасшествие, как и внутри?»

– Я рад, – покачал головой Эверард. – Будем надеяться, что ребятишки не слишком расшалятся.

Тем временем Школа уже заполняла гимнастический зал. Черные шторы опущены, и электрический свет включен. Снаружи теплый вечерний воздух был пропитан запахами недавнего дождя, листвы, земли, цветов. Легкая дымка окутывала школу, смягчая резкий цвет красных кирпичей и превращая неоготику в готику. Напротив гимнастического зала величественно возвышалась башня, вся в кудрявых прядях вечернего тумана, и несколько светящихся окон только сильнее подчеркивали окружающий полумрак. Но лампы за окнами гасли одна за другой. Лекции Бладуарда пропускать было не принято.

Громкий и все усиливающийся шум голосов и хлопанье стульев доносились из зала. Оттуда уже долетали и слегка взвинченные нотки. Потом кто-то захлопал в ладоши и чей-то голос, возможно Хензмана, прокричал:

– Прекратите шум, крыша от вас ходуном ходит! Говорите нормальными голосами, и все будет слышно.

Но секундой позже гам возобновился с удвоенной силой. Мор подумал: «Наверное, следует зайти и помочь Хензману». На том лежала еще обязанность включения диапроектора. Обычно проектор включал Бейсфорд, но в его отсутствие эту задачу выполнял Хензман. Мор подумал, что Хензман делает это не хуже Бейсфорда, а может, даже и лучше, потому что характер у него более спокойный, не такой раздражительный. Мор радовался, что не ему поручено выполнять эту утомительную, а в нынешних обстоятельствах еще и действующую на нервы работу.

Не торопясь отправиться на выручку окруженному бушующей стихией Хензману, он вглядывался в дальний конец игрового поля. Он надеялся увидеть, как появится Рейн, и сесть поблизости от нее, может, даже рядом с ней.

Становилось все темнее. Пробежала еще одна стайка школьников со стульями в руках. Прямо к дверям зала. Трое из них, оказавшись там одновременно, попробовали вместе протиснуться в дверь. Завязалась потасовка, кого-то, кажется, сбили с ног. Мор направился к месту боя. Куча тел и стульев мгновенно рассосалась, и детишки исчезли в дверях, но внутри борьба продолжалась уже в виде сражения за места. Когда Мор повернулся, он увидел Рейн, идущую в сопровождении мистера и миссис Пруэтт. Мору казалось, что в ореоле неземного сияния она летит к нему сквозь сумерки на крыльях неслышного, но мощного ветра. Даже супругов Пруэтт, идущих по бокам Рейн, коснулась часть этой благодати. «Какие же они замечательные, эти Пруэтты!» – подумал Мор. Они улыбались ему. Лицо Рейн оставалось в тени. Но только он шагнул к ней навстречу, из вечернего воздуха вдруг материализовался Эвви. Очевидно, караулил в дверях библиотеки, пережидая бурю перед началом лекции. Теперь он перехватил Рейн и повел ее к спортивному залу. Мор поплелся следом вместе с Пруэттами.

Войдя, Мор вздрогнул от яркого света и громкого гудения, переходящего в рев, напоминающий шум работающего реактивного двигателя. Он увидел спину Эвви впереди себя, потом его профиль. Эвви явно был потрясен. Младшие школьники в самых первых рядах усаживались по трое на стул – один на спинку, второй на сиденье, третий внизу у ножек. Вдобавок, пока рассаживались, поднимали небольшую драчку, сражаясь, кому где сидеть. За этой мятежной толпой у стен стояли и сидели старшеклассники, тоже не в меру оживленные. Некоторые ряды изгибались во все стороны, и невозможно было понять – ряд это или что-то другое. Стулья шатались, скрипели…