Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис - Страница 97

Они стояли, дыша полной грудью, и безмолвно глядели, наслаждаясь простором, воздушной ширью, мягкими красками. Из-за озера вдруг донеслось отчетливое нежное пение. Голоса лились, сплетались, подхватывая друг друга с завораживающей нелепой точностью мадригала. Отчетливее всех в общем-то слышно было тоненькое победное сопрано Кэтрин, которая вела мелодию. Певцы были далеко, слова разобрать было трудно, но Майкл и так знал их.

Пение смолкло. Тоби и Майкл улыбнулись друг другу и медленно побрели к переправе. Час был волшебный, спешить не хотелось. Подойдя к озеру, они услышали совсем иные звуки. Майкл вначале не понял, что это, а потом узнал нарастающее крещендо реактивного двигателя. Из неясного бормотанья он вырос в оглушительный рокот, от которого, казалось, вот-вот разверзнутся небеса. Они посмотрели вверх. Прямо над Имбером, сверкая, будто ангелы, неслись четыре реактивных самолета. Летели они строем и вдруг с абсолютной синхронностью свернули вправо, взмыли вертикально ввысь, потом с эдакой ленцой перевернулись головой вниз – шум на мгновение стих – и вновь зарокотали, выполнив петлю с такой точностью, будто их связывали невидимые нити. И вновь они подались носом ввысь – прямо над головой у Майкла и Тоби. Достигли некой далекой вершины и развернулись, словно лепестки цветка, на четыре стороны света. В следующий миг они улетели, оставив четыре серебристые дорожки да стихающий вдали гул. Наступила полнейшая тишина. Все произошло очень быстро.

Майкл стоял, раскрыв рот и запрокинув голову, сердце у него бешено колотилось. От шума, скорости, красоты самолетов он на какой-то миг лишился сознания. Тоби взглянул на него тоже зачарованный и возбужденный. Майкл опустил глаза и обнаружил, что вцепился обеими руками в голую руку мальчика. Рассмеявшись, они разбрелись в разные стороны.

– Главное требование праведной жизни, – говорил Джеймс Тейпер Пейс, – это отказаться от личностного сознания. Говорю я это, милые братья и сестры, как человек, прекрасно отдающий себе отчет в том, что сам он далек еще от его выполнения.

Это было на следующий день, в воскресенье. Джеймс стоял на возвышении в Длинном зале, положив руку на пюпитр, и читал воскресную проповедь. Он нервно щурился и слегка покачивался, вместе с пюпитром.

– Постижение личности, вообще представление о личности как таковое мне кажется опасным для добродетели. В школе нам – мне, по крайней мере, – говорили: нужно иметь идеалы. Я думаю, это вздор. Идеалы – это мечты. Они становятся между нами и жизнью, тогда как более всего мы нуждаемся в том, чтобы видеть жизнь в истинном ее свете. Действительность – это нечто помимо нашего «я». Где есть совершенство, там и действительность. Где же искать нам совершенства? Не в выдумках, порожденных нашим сознанием и ограниченных им, а в том, что вне нас, что лишь изредка дано нам угадать.

Вы вправе сказать мне: дорогой Джеймс, вот ты говоришь нам, что нужно искать совершенства, а потом говоришь, что оно так далеко, что мы можем лишь догадываться о нем, – так как же нам это осуществить? Дело в том, что Господь не оставил нас без путеводной нити. Иначе для чего тогда Господь дал нам высокое наставление: «Итак будьте совершенны»? Матфей, пять, сорок восемь. Мы прекрасно знаем те простые правила – настолько простые, что они кажутся скучными нашим изощренным психологам, – которые предписывают, что нам следует делать, а чего – избегать. Нам вполне достаточно, и даже более чем достаточно, жизненных заповедей, и признаюсь, мне не хотелось бы тратить время на того, кто считает свою жизнь слишком сложной и исключительной, а посему не укладывающейся в рамки этих заповедей. «Да кто ты есть, мил человек, что таить-то можешь?» – сказал бы я такому. Вера в первородный грех не должна побуждать нас копаться в скверне нашего сознания или считать себя какими-то особыми, не похожими на других грешниками. Грешники все на одно лицо, грех вообще скудоумен, его сторониться надо, а не размышлять о нем. И извне, а не изнутри извлекать жизненные заповеди. О поступках своих надо думать с оглядкой на Завет Господень. Исходить не из того, что нас радует или отвращает – если говорить о нравственных принципах, – а из того, что Им предписывается и что Им карается. И эти Господни заветы мы знаем, знаем лучше, чем сами себе признаемся. И знаем мы их из Слова Господня и учения Святой церкви, и знание это так же крепко, как вера наша. Правдивость предписывается, облегчение страданий предписывается; прелюбодеяние карается, содомский грех карается. И мне кажется, надо понимать все очень просто: правдивость не похвальна, она просто предписана, содомский грех не отвратителен, он просто карается. С этой меркой мы и должны подходить к своим поступкам и поступкам других людей. Остальное все суета, самообман и потакание страстям. Не берущийся судить других, сам обычно боится осуждения. Вспомним слова Святого Павла – Майкл поправит мою латынь – «Justus ex fide vivit». «Праведный верою жив будет». Послание к Галатам, три, одиннадцать. Думаю, понимать эти слова надо буквально. Праведник делает то, что кажется ему праведным, что предписывается заповедями, и не раздумывает о последствиях, не выгадывает и не лукавит, зная, что Господь обратит все во благо. Он не подгоняет заповеди под мирские мерки. Даже не ведая, к чему это приведет, он действует, положась на Господа своего. И пренебрегая сложностями, творит добро, уповая на то, что Господь обратит его во благо. Неверующий же живет расчетом, считая мир слишком сложным для благого, а потому творит лишь приемлемое для него добро, полагая, что со временем оно само собой обернется во благо. Ох, сколь немногие из нас имеют веру, о которой говорил Святой Павел!

Дора начала скучать. Все это слишком абстрактно. На службу она пришла из любопытства и пристроилась сзади, откуда видна была вся паства. Пол весьма некстати сел рядом. Ей хотелось понаблюдать и за ним. Он не спускал с нее глаз и, улучив момент, придвинул к ней ноги, и она через сандалии чувствовала, как его начищенный ботинок прижимается к ее стопе. Краем глаза она видела плавные линии его усов и по-птичьи резкие движения головы. Дора решительно уставилась вперед.

На душе у Доры было неспокойно и муторно. Чудная погода, местные красоты заставили ее на время забыться, но она понимала, что прижиться в Имбере ей не удается. Она нервничала, не находила себе места и чувствовала себя так, будто играет чужую роль. И не то чтобы люди ей не нравились, хотя Майкла и Джеймса, особенно Джеймса, она побаивалась. Все к ней были добры, жила она вольготно, ей даже не нужно было вставать на «зорьке», как говаривал Джеймс, то есть с первыми проблесками зари. Она вскакивала за минуту до завтрака. Иногда пропускала и завтрак, тогда перехватывала что-нибудь в кладовке. Целыми днями бездельничала, спросу с нее никакого не было. Даже миссис Марк, похоже, забыла о ней и искренне изумлялась, когда Дора предлагала ей свои услуги. Единственной ее обязанностью, кроме уборки комнаты, было мытье посуды, и она преспокойно занималась этим, витая где-то мыслями. И все же ее снедало какое-то по-новому ощущаемое чувство неполноценности, к которому добавлялась пугающая перспектива возврата домой с Полом, когда здешняя жизнь, какой бы напряженной она ни была, кончится. К чувству неполноценности Доре было не привыкать. Конечно, она недотепа, нет в ней savoir-faire[31]. Но то, что она переживала в Имбере, было глубже и как-то оскорбительней. Порой ей казалось, будто община легко, как бы походя, осуждает ее, ставит ее на место. То, что с нее так мало требовали, говорило само за себя. Это было мучительно. А то, что осуждали ее непроизвольно, автоматически, противопоставляя себя ей, было еще мучительней.