Тайная тетрадь - Бисавалиев Магомед - Страница 4

— Ле, Ширин, ты там, в горах, хоть один гимищ (буйвол) видел?

— Нет — ответил Ширин.

— Гусей видел?

— Не бывают там гуси и буйволы, — ответил Ширин.

— Правильно, буйвол на первой же тропинке споткнётся, свалится с кручи и умрёт, гусь не сможет ходить, задохнётся и сдохнет. Это не их место. Они бывают тут, внизу, кувыркаются в грязи и едят, что подают. Там живут горные туры, которые свободно скачут по отвесным скалам и смотрят на мир со снежных вершин. А в небе парят гордые орлы и питаются кровью и свежим мясом. Они живут мало, но свободной и достойной жизнью. Ты зря туда пошёл, это не твоё место, ты живи тут с буйволами и гусями и не берись оценивать жизнь орлов, туров и людей, проживающих там достойную жизнь, — сказал Халил. Ширин замолк, а дедушка безгранично обрадовался мудрому и остроумному ответу своего кунака.

После этого у нас в Джурмуте появилось это выражение: «Дуа маарухъ гимищ бехьри?» («Ты в горах буйвола видел?»). И вопрос этот задаётся, если приезжие с равнины, из городов и Цора начинают плохо говорить о горах. А Ширин из Белоканов после этого всю жизнь приезжал в горы за сыром, мясом или мёдом. Но была у него одна черта: каждое лето себе искал нового кунака или новое село, чтобы остановиться в Джурмуте. А это по обычаям гор не очень хорошо, менять кунака. Да и по цорским обычаям это порицаемо, просто у человека был такой непостоянный характер, простим великодушно, у людей ведь разные пороки. А дедушка часто рассказывал про этот случай. Любил он горы и тех, кто разделял эту его любовь.

Мы с мамой из дома вышли на закате дня. Шли по тонкой заснеженной тропинке пешком в аул Чорода дедушку навестить. Мама шла быстрыми шагами, я с трудом поспевал за ней и чувствовал: её что-то тревожит. Поэтому, наверное, и болтал больше обычного, говорил про нашего быка, который должен весной победить всех сельских бычков, про коня-иноходца, которого отец купил в Камилухе, и как я на нём перешёл через Джурмут. Иногда спотыкался и падал лицом вниз в сугробы, которые намела метель на дорогах. Мама, кажется, не слушала меня. Если прерывался мой рассказ, оборачивалась, возвращалась, стряхивала с меня снег и шагала дальше. К дому дедушки мы подошли, когда уже стемнело. Мой всегда весёлый и добрый дедушка в лице изменился, он лежал и смотрел в потолок. Видно было: сильные боли не дают ему покоя. Когда я подошёл, он повернулся и, приложив свою горячую ладонь к моей покрасневшей от мороза щёчке, о чём-то спросил. Далее мама взялась за него: делала ему уколы, измеряла давление и всё время сидела возле деда.

Весёлый уютный дом сильно изменился. Бабушка всё время возле печки с едой возилась и рассказывала, как дед ночью не спал и мучился от боли. На стене большие белые часы без стекла тикали неустанно, мне казалось, они никогда раньше так часто и громко не тикали. В комнате деда было тепло. А за окнами стояла тёмная зимняя ночь, и ветер, словно раненый зверь, завывал и свистел сквозь щели веранды. На следующий день дедушку забрали на вертолёте в Махачкалу, говорили, что ему должны операцию сделать. И мама поехала с ним. В отцовском доме в с. Салда стало неуютно без мамы.

Долго не было мамы и деда. Когда уже наступил март, мне сказали, что в Чорода прилетел вертолёт и в нём были мой дед и мама. Радости не было конца, я побежал туда. Дом был полон людьми. Мама обняла меня, дедушка подозвал, посадил возле себя и погладил по голове. Мне показалось, что он стал другим человеком. Был выбрит, одет в какой-то свитер, который я ранее не видел, и разговаривал серьёзно и без шуток. Рассказывал, как ему сделали в Махачкале операцию, а после отправили в Каякент на восстановление.

— Я хотел вернуться после операции, но доктор сказал, что надо в грязелечебницу. Очень хорошие люди были со мной, много людей пришло навестить, было даже неудобно перед ними. Пришёл с подарками первый секретарь райкома Джаватхан Алиханов вместе с главным «тохтиром». Большой человек, занятый, зачем ему нужен старик из Джурмута? Они меня даже в Россию хотели отправить, где хорошие, дорогие курорты. Я отказался. «С моим русским языком нельзя в Россию», — сказал я им. В Азербайджан или Гуржистан если отправите, там я на уровне больших хакимов знаю языки, а вот с русским у меня очень плохо, не слышал ведь этот язык, кроме как сейчас в больнице.

В Каякенте деда разместили с тремя аварцами его возраста. Назначали им процедуры, воду, лечебную грязь, так и жили тихой санаторной жизнью. Там дед нашёл одного лъебелав из нашего района, говорил, очень набожный, порядочный был человек. Однажды вечером после ужина старики сели на лавочки в саду со своими разговорами. К ним подошёл молодой человек, поздоровался на аварском и начал расспрашивать.

— Ты откуда? — спросил он одного старика.

— Я лъебелав (тляратинский), — ответил тот.

— Когда был младше и жил в горах, сколько тлебелалских (тляратинских) овец похищали мы! Возле ратлубского моста есть поворот. Когда чабан отару гонит, ему не видно, что там сзади происходит. Он скроется за поворотом, а мы хватаем барашка и под кусты к речке! Никто нас ни разу не поймал, — начал хвастать молодой человек.

Старики-аварцы в полном недоумении молчали.

Тляратинец же сильно разозлился на молодого и начал кричать, что нормальные мужчины чужих барашков не воруют. Дед спокойно наблюдал за их спором, а потом обратился к своему другу.

— Ты почему с ним ругаешься? Он своровал своего барашка, этот барашек не наш.

— Как не наш? Он же говорит, что наши барашки, — возмутился старик.

— Не наш… Это его барашек. Зачем тебе то, что он говорит? Я же знаю, это его барашек. Когда Всевышний Аллах даёт нам ризкъи, среди них бывают и наши овцы, предписанные нам, и не наши. Там есть одна часть для медведя, для волка, для лисы, для шакала, для ворон и прочей живности вплоть до червей, это их удел. Есть также барашки, предназначенные для мелкого воришки, у которого нет имана, чтоб не воровать, и нет мужества, чтобы вырастить себе мясо честным путём, и живёт он на таком трусливом воровстве. Поэтому он делает то, что может делать, на другое он не способен, и это его удел. Не надо спорить с ним, пожалей его. Я в комнате деньги забыл, иначе я ему десять рублей дал бы сейчас. Вдобавок ко всему Аллах ещё умом обделил его, видишь, как он пришёл хвастать этим постыдным для нормального человека поступком. Иди, дорогой, воруй дальше. Всё, что достанется тебе, оно тебе предопределено Аллахом. Оно твоё, — сказал дед, обратившись к молодому.

Старики начали смеяться, а молодой резко встал, пробубнил что-то под нос и поспешно ушёл. После этого случая зауважали старики деда, все услышали, как старик отчитал глупца, что хвастал своими подвигами.

Вот такие истории о людях, поездках и встречах рассказывал дед своим гостям. Помню, с каким интересом слушали его, как ловили каждое слово. А когда дед один оставался, то молился. У него были длинные с большими камешками чёрные четки, и он не выпускал их из рук, когда читал молитвы и зикру. Иногда подшучивал над бабушкой.

— Эту старуху обделил Аллах, — смеялся дед, — никаких языков не знает. За той речкой начинается мир, где нет ни одного человека, кто бы понял её и кого поняла бы она. А я могу и в Азербайджане, и в Гуржистане с их хункарами говорить!

Домашние смеялись, а бабушка злилась на него и кричала, когда, мол, ты повзрослеешь и будешь серьёзным?

Иногда дед начинал какую-то азербайджанскую песенку тихо для себя напевать: «Дагъустан, дагъ… дагъ… ерди… Дагъустан… дагъ…», тут же переходил на грустную грузинскую песню. Его голос сплетался со стоном вьюги за окном, с потрескиванием дров в очаге, с теплом, волнами, расходящимися от раскалённой печи, с еле слышном журчанием ручейка перед домом.

Весной 1983 года дед снова заболел, были две мучительные бессонные ночи, вызвали из района вертолёт, но погода резко испортилась. Острая боль, терзавшая деда, к вечеру утихла, он лежал спокойный. Когда мама сказала, что погода проясняется, завтра полетим, дед махнул рукой и сказал: