Лишний в его игре - Филипенко Алена - Страница 12

Чашки Маши и Лены зависают в воздухе. Девушки переглядываются и синхронно ставят их на блюдца.

— Чего-о, прям из костей настоящих трупаков? — Фиалкин разглядывает свою чашку с воодушевлением археолога-любителя.

Фиалкин маму явно бесит: ее улыбка становится шире, а голос — слаще.

— Домашнего скота. Кости перемалывают в муку, затем обжигают до получения костяной золы… Дорогой, справа лежит лопаточка, — еще более сладким тоном говорит мама Рысеву, который намеревается взять пирожное с блюда руками. — И эту смесь добавляют в производство.

Завершив лекцию об останках животных и фарфоре, мама спрашивает моих друзей, куда они будут поступать и кем работают их родители. Меня это убивает. Она считает, что узна́ет моих друзей по ответам на эти два вопроса. Больше ее не интересует ничего.

А по-моему, любимая песня способна рассказать о человеке в сто тысяч раз больше. Но маму не интересуют ни наша любимая музыка, ни мечты, ни хобби, ничего. Ведь все это «пустая трата времени».

Рысев отвечает, что пойдет в армию. Фиалкин шутит, что станет альфонсом. Маша говорит, что пойдет учиться на парикмахера. Мамина левая бровь медленно поднимается.

Мне кажется, будь мама президентом, она издала бы закон о принудительной стерилизации тех, кто не собирается получать высшее образование. Вышка для нее — что-то вроде обязательной прививки.

Она переводит взгляд на Лену. Та шутит:

— А я никуда не буду поступать, замуж выйду!

Мама смотрит на Лену как на клопа. Лена понимает, что мама восприняла ее слова серьезно. Смущается.

— Шучу, — быстро говорит она. — Буду поступать в лесной.

По лицу мамы непонятно, что лучше — замуж или в лесной. В местный институт лесного хозяйства обычно поступают те, кто не поступил в нормальные вузы.

Один Никитин маму радует: говорит, что собирается поступать в архитектурный университет. Но, задав следующий вопрос, про родителей, она немедленно разочаровывается. Его мать с отцом работают помощниками по хозяйству в доме одной богатой семьи. Они живут там же, в домике для прислуги, а на выходных навещают сына.

— Так, значит, всю неделю ты без присмотра? — удивляется мама.

— Да. С одиннадцати лет.

— И это нормально, по мнению твоих родителей? — спрашивает мама с осуждением.

— Мам… — Мне ужасно за нее стыдно, хочу, чтобы замолчала.

Никитин удивляется:

— Ну да. А что такого? Они мне доверяют. Да и я ничего от них не скрываю. У меня современные родители.

— Нет, ничего такого, ты прав. Видеть своего ребенка два раза в неделю — это так… Современно.

Никитин потупляет взгляд. Я опять готов провалиться сквозь землю.

После чая я провожаю друзей.

— Очень… Интересная у тебя мама, — Никитин осторожно подбирает слова.

Наверное, все мы думаем об одном: лучше было подождать столик в «Макдоналдсе».

* * *

Мы с мамой прибираемся после чаепития. Я убираю со стола, она моет посуду. В воздухе искрит напряжение, а в поведении мамы сквозит все то же злорадное торжество. Моет ли она чашки, ставит ли чистые блюдца стопкой, вытирает ли приборы — в каждом ее действии ликование: «А я знала, так и знала!».

Жду, когда же она мне все выскажет. Спустя минут пять мама спрашивает:

— И часто вы заглядываете в мой бар?

Вопрос сбивает меня с толку, я не могу быстро придумать ответ.

— Никуда мы не заглядываем.

— Думаешь, я слепая? Не увидела бутылку?

— Мы выпили-то по глотку, тебе что, жалко? — огрызаюсь я. — У тебя этого добра полно, все лежит и плесневеет!

— Нет, мне не жалко. Мне непонятно, почему это все происходит тайком.

Мама в своем репертуаре: ей надо все контролировать.

— Хорошо, в следующий раз буду вести журнал учета, — язвлю я и тут же получаю уже прямую порцию осуждения:

— Вообще мне не нравятся твои друзья. Я бы не хотела больше видеть их в своем доме. Бескультурные молодые люди, в головах — ветер! И почему я ничуть не удивлена? С кем еще ты мог связаться? Пьющие, небось и курящие… Я уже молчу о нравственной чистоте… — Мама морщится. — Я застала этих двоих… без одежды. А что, если бы я не вернулась с работы раньше? Чем бы они тут занялись?

— Ничем таким  они бы не занялись, — устало говорю я, убирая пирожные в контейнер. — Никитин облил Лену, и они собирались поменяться толстовками. Но этого ты, конечно, не увидела, а засекла только финал. А Никитин вообще с Машей встречается.

Я и сам понимаю, что делаю только хуже. Оправдываться — значит, показывать маме, что есть за что. Признавать ее правоту. Делать ее сильнее в нашем поединке. Так и есть, она лишь презрительно просит:

— Избавь меня от подробностей, пожалуйста, кто с кем, кого и куда.

Так просто невозможно! Во мне поднимается гнев. Силясь сдержаться, я беру опустевший заварочный чайник, кладу крышку на стол и высыпаю заварку в мусорку.

— Да, у тебя та еще компашка. Как на подбор! — не унимается мама. — Необразованные, развратные и…

Это уже чересчур! Я шумно ставлю чайник на столешницу возле раковины и рявкаю:

— Не трогай моих друзей! Не тебе с ними общаться!

Мама с остервенением расставляет посуду в стеклянном шкафу-витрине.

— Думаешь, я должна наплевать на то, с кем ты проводишь время?

Фарфор елозит по полке. Раздается противный скрежет. Стискиваю зубы. Терплю.

— Ты говоришь, та девочка, Маша, встречается с Никитиным. — Мама прямо ждет, чтобы я поддался ее провокациям! — А кому тогда досталась Лена? Тебе? Думаешь, я не заметила, как она на тебя смотрит? И не заметила, что у нее на руке твои браслеты?

Мама оставляет витрину открытой, подходит к кухонной столешнице, чтобы забрать оставшиеся блюдца и чашки.

— Я не с Леной, — бурчу я и подхожу к столу. С него все убрали, кроме крышки от заварочного чайника. Беру ее.

— Раздевается она ловко! — говорит мама с комичным восхищением. — Беременеет, наверное, не менее проворно? У нее небогатая семья, верно? Одежка явно из подвальных магазинов, прям плесенью несет… А каким взглядом она нашу квартиру осматривала! Уже представляла, наверное, куда кроватку поставит, куда коляску…

Я чувствую, как вспыхивают щеки. Сжимаю в руке фарфоровую крышку. И взрываюсь ором:

— Хватит нести херню! Ты сама себя хоть слышишь? Достала меня!

Ответа я не жду. С силой бросаю крышку в открытую витрину. Раздается звон. Я попадаю прямо в злосчастный сервиз и одним ударом превращаю полку, которая еще пару секунд назад походила на музейную витрину, в поле боя.

Осознаю, чтó сделал, сразу. Успокаиваюсь, стушевываюсь. Смотрю на кладбище фарфора с ужасом, перевожу на маму стыдливый взгляд. Застыв, она смотрит на останки своего любимого сервиза, предмета гордости. Странно, что она достала его для непроверенных гостей. Почему не побоялась, что мы его разобьем? Непонятно. Мама никогда не перестает меня удивлять, ее просто невозможно понять.

— Принеси пылесос, будь добр, — наконец спокойно просит она. — Осколки могли попасть на пол.

Мы вместе убираем последствия. Почти молча. Говорим только по делу и очень тихо. «Передай совок», «Вон еще один осколок», «Не ходи босиком». Ощущение, что уничтожение фарфора нас примирило. А перед сном мама буднично сообщает, что купила мне новую зубную щетку, выбрасывает старую и ставит в стаканчик новую. Интересуется, подготовился ли я к контрольной по биологии и напоминает, что на завтра записала меня в парикмахерскую.

Ложась в постель, я думаю о том, что мама сводит меня с ума.

 Даня

 7

В субботу перед школой наблюдаю из окна, как Катерина Николаевна в юбке-карандаше, приталенном пальто и сапогах на каблуках садится в машину. Машина не заводится. Катерина Николаевна выходит, достает из багажника рабочий фартук, повязывает. Открывает капот, осматривает. Снова идет к багажнику, достает набор инструментов, отбирает нужные и возвращается к капоту. Что-то чинит. Садится за руль, и — вуаля! — машина заводится. Катерина Николаевна закрывает капот, убирает инструменты и фартук, поправляет прическу и одежду. И вот она снова идеальна.