Лишний в его игре - Филипенко Алена - Страница 35

— С тобой такое случалось? — тихо спрашиваю я.

Он явно знает об этом не понаслышке.

Ярослав молчит. Но не отрицает.

— Была такая девушка? — давлю я.

Он мотает головой:

— Тут совсем другое… Да и честно, это было давно. Все в корне изменилось. Воспоминания стерлись. Остались лишь какие-то воспоминания о воспоминаниях…

Он отвечает быстро, нехотя и путано, а я все больше терзаюсь любопытством. Мы молчим долго. Оба смотрим на свет фонарика. Я гадаю, в ком же может быть дело, но уже не ожидаю, что Ярослав ответит.

Он дышит на озябшие руки, убирает их в карманы куртки — но тут же вынимает обратно и с ликованием говорит:

— Кажется, у нас будет десерт!

Он показывает руку. Я беру фонарик, свечу на его ладонь — и вижу те самые сладкие часики с бусинками-драже, которые Ярослав хранит под подушкой. Улыбаюсь. Хорошо, что в полумраке особо не видно, наверное, моя улыбка ужасно глупая.

Ярослав откусывает бусинку от резинки-браслета и передает мне часики. Я делаю то же и возвращаю их. Мы с наслаждением хрустим сладкими конфетками.

— Это папа, — вдруг выдает Ярослав.

Я сразу понимаю, о чем он, но делаю вид, что не понял.

— Папа?

Вспоминаю мужчину со снимков: светлые волосы, мужественная внешность. В голливудских фильмах он мог бы сыграть космонавта, пожарника или полицейского, и, конечно, только положительного героя. Что же произошло в их семье? Куда делся папа? Умер?

Ярослав задумывается, собирая мысли в кучу. Затем набирает в грудь воздуха, и я понимаю, что история будет долгой.

— Папа хотел назвать меня в честь своего отца, военного врача. Вячеславом. А мама — Ярославом. Они долго спорили, и мама, конечно, победила. Я бы всегда ставил на маму в спорах, это беспроигрышный вариант. Но папа все равно называл меня Славой, как будто я Вячеслав. Мне это нравилось. Мне нравилось все, что делал папа. Мы с ним всегда были близки. Намного ближе, чем с мамой…

Он перебирает конфетки-часики как четки. Потом, спохватившись, отдает мне. Я откусываю драже и передаю часики обратно. Как странно это все… Сидеть с Ярославом на закрытом острове в лодке, говорить по душам, словно мы друзья… и хомячить детские конфетки.

— Я гордился папой. Он был моим кумиром. Я ему подражал во всем и мечтал стать таким, как он, когда вырасту. Он хирург, и потому я тоже хотел стать хирургом.

Я снова вспоминаю его отца. Что ж, хирурга он тоже мог бы сыграть.

— В детстве я любил смотреть, как мама разделывает курицу. Вырезал мягким игрушкам аппендикс, а потом зашивал их нитками. Обожал «Айболита», белые халаты и игрушечные наборы доктора. С их помощью я «лечил» всех, кто приходил в гости. Взрослые умилялись: весь в папу. И для меня мелкого это было лучшей похвалой.

Я пытаюсь представить, как выглядел маленький Ярослав. Вот он стоит во взрослом белом халате и с игрушечным набором доктора в руке. Миленький. Но я еще не понимаю, к чему ведет история. Пытаюсь понять, что будет дальше, по эмоциям, которые Ярослав вкладывает в голос. Голос спокойный, ровный, но тоскливый.

— Мой любимый цвет был синий, как у папы. Я ходил в бассейн вместе с папой. С папой смотрел «Формулу-1». Любил мороженое с ананасами, и картофельное пюре, и спать с открытым окном, и фильмы про супергероев, и концерты «Сплина» и «Арии».

Ярослав с силой сжимает конфетки в руке. И вдруг со злостью рубит:

— Теперь я все это ненавижу.

 16

Я удивляюсь. Этот звенящий голос будто принадлежит другому человеку.

— Имя «Слава» ненавижу, все ненавижу, что раньше любил! А все, что раньше ненавидел, люблю! Я ведь раньше терпеть не мог рисовать. И рэп ненавидел!

Ярослав нервно откусывает конфетку. Грызет. Вроде бы немного успокаивается. Жаль, я не могу разглядеть его лицо, слишком темно, видно только очертания.

— Что случилось? — наконец тихо спрашиваю я.

Ярослав отрешенно разглядывает часики в руке.

— Папа любил природу: пикники в лесу, ночевки в палатках. Думаю, мама все это с трудом терпела. Ты представляешь мою маму, которая сидит на пне и с восторгом ест гречку с тушенкой из походной железной миски?

Я не могу сдержать смешок:

— С трудом.

— А она такой была. Ради папы. Чтобы поддерживать идиллию. Конечно, наша семья даже в походных условиях напоминала рекламу производителя палаток, или средства от комаров, или теплых непромокаемых курток.

На словах о теплых куртках Ярослава пробирает дрожь, а у меня, несмотря на то что я в теплой куртке, от холода сжимаются легкие, и на несколько секунд затрудняется дыхание. У нас обоих стучат зубы.

Мышечный спазм проходит, и вроде даже становится теплее.

— Знаешь… — продолжает он. — Я и не задумывался, что мама все это не выносила. Только сейчас осознал. Она всегда казалась такой радостной в походах! Если это были просто ночевки в палатках в лесу, она заранее готовила целую программу игр и активностей, чтобы мы не заскучали. Мама поддерживала все папины увлечения. Казалось, они любят друг друга, и у них все хорошо, и что так будет всегда… — Последние слова Ярослав выговаривает с глубокой тоской. — Поэтому для меня стало шоком, когда в один день за ужином они сказали, что разводятся.

Вот в чем дело — развод!

— Они сразу объяснили, что дело не во мне. Но когда так говорят, невольно думаешь обратное. Вина захлестнула меня волной. Я даже до сих пор считаю, что это из-за меня. То есть нет, не совсем, больше из-за мамы. Тяжело нормально жить, когда рядом с тобой такая, как она.

Последние слова он говорит с желчью и презрением. Я недоумеваю: что не так с Катериной Николаевной?

— Такая… — Ярослав словно услышал мои мысли. — Идеальная до тошноты картинка. Высокомерная королева. Всегда считает себя лучше других. С ней рядом чувствуешь себя дерьмом.

Он не прав. Она заботливая, искренняя! Похоже, Ярослав просто не знает свою маму. Или не желает знать.

Катерина видит изнанку людей. Видит, кому нужна помощь, даже если человек свои чувства тщательно прячет — вот как я, например. А она все равно все понимает… И обязательно придет на помощь. Она ценит близких, семья для нее важнее всего. Она всю себя отдает семье. И не замечать этого эгоистично!

— Но все-таки и я виноват, — продолжает Яр. — Думаю, я разочаровывал отца. У меня ведь никогда ни к чему не было способностей, я ни в чем не хотел развиваться. Хотел тоже стать врачом, но это желание не шло из глубины. Это было просто желание угодить отцу. Неискреннее. И он это чувствовал. Вот так получалось, что я всеми силами пытался не разочаровать его. А все равно разочаровал.

Ярослав умолкает, задумывается. Глубоко вдыхает воздух сквозь сжатые зубы и продолжает:

— Папа ушел к Тане, своей помощнице с работы. Она моложе их с мамой и совсем не идеальная. После развода папа продолжил со мной общаться и позвал меня в гости к ним с Таней. И я все пытался понять, чем у них дома лучше, чем у нас. Там все было проще, можно было расслабиться. Стол без скатерти, пакетированный чай, полуфабрикаты в морозилке. Засохший цветок в горшке с табличкой: «Полей меня!». Я смотрел на Таню и сравнивал ее с мамой. Ничего особенного, простушка. Но меня поразили ее… волосы. Они были живыми, постоянно находились в движении: то торчали, то закрывали лицо, то заправлялись за уши, то перекидывались набок. Может, все дело в волосах?

Я вспоминаю волосы Катерины Николаевны: черные, блестящие, гладкие, всегда уложенные аккуратно-аккуратно. Если Катерина Николаевна повернет голову, ни одна прядь не взбунтуется. Уверен, против таких волос бессилен даже ветер. Над ними просто не властны законы физики.

— Наверное, волосы входят в длинный список причин. Еще одной была футболка. В новом доме папа наконец-то мог надеть любимую старую футболку с потертым рисунком пальм. Мама запрещала ее носить и все грозилась выбросить. Когда я был у них в первый раз, на ужин купили курицу-гриль. Мы ели ее руками, — мечтательно произносит Ярослав, а я слышу урчание в животе: то ли у меня, то ли у Яра, то ли у обоих сразу. — Папа был в этой футболке. А у Тани прядь волос попала в кетчуп. Папа выглядел таким ужасно-преужасно счастливым… Меня это расстроило, но не рассердило. Злиться я стал позже. А тогда только винил себя и обижался. Знаешь, мои чувства… Они просто ходили по кругу.