Лишний в его игре - Филипенко Алена - Страница 62

У Нонны я больше совсем не появляюсь, да ей и плевать. Лишь однажды сталкиваюсь с ней на лестничной площадке — Нонна поднимается, а я выхожу из квартиры Катерины Николаевны. Я замираю от страха. Нонна рассерженно вздыхает, а потом напускает на себя беззаботный вид.

— Да ладно, расслабься. Мне нет дела до того, где ты спишь. — Она уточняет: — Пока ты отдаешь мне свою зарплату.

Нонна останавливается у двери. Смотрит, будто раздумывает: сказать что-то или нет. В конце концов сообщает:

— А вообще мы тут съезжать собрались.

— Что? Почему? Куда? — Я удивлен.

— Сдала квартиру, — небрежно говорит она. — Переезжаем к Юрке. Правда, без Ромки, съехал он уже. Так что запомни адрес. Может, хоть вспомнишь наконец о семье, когда надоешь своей крале и она выкинет тебя на улицу.

Я вспыхиваю, опускаю голову. А Нонна диктует адрес. Я не хочу запоминать его, противлюсь. Больше мне никогда не придется жить с Нонной под одной крышей.

Но именно из-за такого моего сопротивления происходит обратное: адрес прочно откладывается в памяти.

* * *

Дома проводим генеральную уборку. Катерина Николаевна разбирает на антресоли, собирает коробки и пакеты с хламом, которые я потом отношу на помойку.

Выбрасывая вещи, я замечаю в одной из коробок ту самую картину в треснутой рамке, которую видел, когда тайком пробирался в квартиру Катерины: девочка на стремянке тянется к солнцу.

Я не выбрасываю ее. Утаскиваю, прячу в комнату под кровать. Перед сном рассматриваю — и в углу замечаю блеклую надпись, которую раньше не видел. Это название: «Девочка и солнце». И все. Ни подписи автора, ни даты.

Я вглядываюсь в буквы, и вдруг меня осеняет: это же… почерк Катерины Николаевны? Да, точно: ее фирменная, немного странная буква «с» — в которой есть лишняя спираль. Она всегда пишет такую «с» в уравнениях с переменными. Я не видел, чтобы еще кто-нибудь так писал. Значит, и картину нарисовала она? Как она здорово рисует! Явно уделяла этому много времени… Но при этом ей не нравится увлечение Ярослава граффити и вообще рисованием. Странно.

Ощущение, что картину топтали. Это она сделала? Но зачем? Что же произошло? Почему она ее выкидывает? И где другие ее картины? Вопросов много, ответов нет. Я жду удобного момента, чтобы спросить об этом Катерину Николаевну.

* * *

Мы усиленно делаем вид, что все в норме. Мы милы и вежливы друг с другом, слишком много улыбаемся, и от этого в доме всегда царит искусственная атмосфера. Мы не говорим о Ярославе, но не можем не думать о нем. Особенно Катерина Николаевна. Я вижу, как она с надеждой смотрит из окна на улицу, как прислушивается к шагам из подъезда — вдруг это Ярослав решил вернуться? Конечно, она очень этого хочет. Но слишком горда, чтобы пойти на мировую. Я не знаю, сколько это продлится. Она хочет преподать ему урок, но, может, уже все, хватит?

Нонна сдала квартиру. Теперь у нас новые соседи, а я выдохнул. Даже ушел с работы по настоянию Катерины Николаевны. Она часто повторяет, что я теперь тоже член ее семьи, и ее дом — мой дом. Похоже, она видит: я чувствую себя неуютно.

А ведь мне действительно неуютно. Катерина относится ко мне не так, как к Ярославу. Не контролирует меня, и я живу своей жизнью, просто в ее квартире. Может, этим она показывает, что доверяет мне больше, чем Ярославу. Но мне кажется, что дело в другом: словно она дала мне пригласительный билет в убежище, но не в ее семью.

Казалось бы, ничего теперь не связывает меня с прошлым, я могу наслаждаться покоем, у меня есть все, о чем я мечтал, и даже больше. Но… счастья нет, зато есть угрызения совести. Я будто совершил что-то очень гадкое. Ведь, если бы не я, Ярослав с мамой не рассорились бы и она не выгнала бы его из дома.

Один раз я решаю навестить Ярослава. Зачем? Наверное, убедиться, что у него все хорошо, и успокоить свою совесть. Не представляю, что ему скажу. Да и что бы ни сказал, он не станет меня слушать, а просто выгонит.

Я поднимаюсь по ступенькам, слышу музыку. Вижу приоткрытую дверь: это та, что мне нужна. Захожу. Прихожая завалена обувью: камелоты, кеды. Играет панк-рок. Везде мусор: бутылки и банки из-под алкоголя.

Тусовка проходит в комнате. Я осторожно иду туда, миную кухню, где красноволосый парень и зеленоволосая девушка лежат на столе, курят что-то непохожее на сигареты и смотрят в потолок. Пальцем чертят в воздухе фигуры и о чем-то спорят. Вид у них такой, словно они на научной конференции мирового масштаба.

Дохожу до комнаты, заглядываю внутрь, но прячусь за приоткрытой дверью. В комнате — панки. Кто-то танцует, кто-то пьет, кто-то курит. В кресле обжимается полуголая парочка. Ищу глазами Ярослава и вскоре нахожу его. Он наклонился, а худой парень с лохматой гривой до лопаток, одетый в джинсовую безрукавку, льет ему на голову пиво из банки, а затем ставит ирокез.

Я вижу все, что мне нужно было увидеть. Поэтому ухожу, пока меня не заметили.

У Ярослава все совсем не хорошо. Моя совесть неспокойна.

* * *

Мы с Катериной Николаевной едем в машине, возвращаемся с мюзикла «Нотр-Дам-де-Пари». На мне брюки и белая рубашка, на ней — светло-голубое строгое платье-футляр: то самое, которое я видел в своем воображении, когда тайком лазал через балкон в ее квартиру. Мы купили его вместе. Она спрашивала моего совета, какое платье ей подойдет лучше: это или кофейное. Я не раздумывая указал на светло-голубое.

По дороге мы уже обсудили впечатления: и сюжет, и декорации, и голоса актеров.

И теперь я понимаю, что очень хочу спросить ее про другое.

— Помните, мы недавно выбрасывали старый хлам? — спрашиваю я.

— Да. А что такое?

— Там была одна картина…

Она молчит, но видно, что напряглась немного.

— Я не выбросил ее.

— Почему? — удивляется она.

— Потому что это вы ее нарисовали.

Молчит. Не отрицает.

— Почему вы растоптали ее? И вообще решили выбросить?

Тишина долгая. Мне уже стыдно: и что я лезу не в свое дело? Даже хочу перевести разговор на что-то другое, но тут Катерина Николаевна словно на что-то решается, глубоко вздыхает и начинает свой рассказ:

— Я нарисовала ее лет в семнадцать… Я тогда была другой. Наивной, глупой. Думала, какая я талантливая и какой прекрасный и дружелюбный мир вокруг, который только и ждет, когда я войду в него со своими картинками.

Она говорит о юной себе с грустью и пренебрежением, с высоты опыта и возраста.

— Вы любили рисовать?

— Очень. Я считала, что это смысл моей жизни. Что я рождена стать великой художницей. — Она умолкает, а затем горько, насмешливо добавляет: — Идиотка.

— Что же произошло? — спрашиваю я. Весь напрягаюсь, предчувствуя, что история будет тяжелой.

— Я хотела пойти в художественную школу. А родители всегда доверяли только точным наукам. Конечно, они запретили мне поступать. Папа называл меня «своим соломенным разочарованием».

Я смотрю на черные волосы Катерины Николаевны и пытаюсь представить ее юной, с цветом волос как у Ярослава.

— Он разочарованно сказал, что ничего другого и не ждал от своей непутевой дочери. Они выбрали для меня другой университет, ГУЭФ, где папа уже был ректором. Факультет математики. Но я уперлась. Тогда они поставили ультиматум: не поступаю в ГУЭФ — они больше не хотят меня знать и видеть в своем доме. Я ушла, хлопнув дверью. Думала, что все смогу. У меня будто крылья выросли, а самооценка была до небес. Но… Я провалила экзамены. Комиссия небрежно сказала, что я хоть и старательная, но посредственная.

— Они были неправы, — возражаю я, немного стесняясь собственных эмоций и мыслей. — Та картина… Она удивительная. Притягивает и не отпускает, в ней столько всего заложено. Я когда увидел ее, не подумал, что это вы нарисовали, но сразу решил, что ее автор мне очень близок. У нас много общего, кажется, что он меня понимает. Этой девочке, чтобы дотянуться до солнца, нужно сильно постараться. Она рискует упасть с этой огромной шаткой стремянки. Она может расшибиться… но продолжает упорно тянуться. Я увидел в ней себя. А теперь вижу вас. Я ведь прав? Вы рисовали себя?