Пурпурная линия - Флейшгауэр Вольфрам - Страница 5

• Предыдущая
• 5/92
• Следующая

– Вы не понимаете? – спросил он. Я пожал плечами.

– Не понимаю что?

Он таинственно усмехнулся.

– Без вас и имени в рукописи я бы тоже ничего не понял.

– Без меня?

– Да. Взгляните на ребус. Un S perce d'un trait.

– И что?

– Отбросьте все избыточное. Существенными элементами здесь являются S и стрела.

С этими словами он встряхнул блюдце, разровнял слой сахара и зубочисткой написал ESS.

– А дальше?

– Надо дописать вторую часть. – Он быстро что-то черкнул зубочисткой и повернул ко мне блюдце.

– ESS… trait?

Он ободряюще подмигнул мне, как учитель школьнику, который вот-вот сделает великое математическое открытие.

При всем желании я все же не мог понять, чего он от меня хочет.

– Estrait… — неуверенно произнес я.

Теперь он смотрел на меня как на человека, которому приходится объяснять, что Земля круглая. И вдруг меня осенило.

– Вы хотите сказать… Глаза его радостно блеснули.

– Да, именно. Герцогиня де Бофор. Возлюбленная Генриха IV. Самая загадочная смерть шестнадцатого века. Ваша дама в ванне. Габриэль. Габриэль д'Эстре.

В главном корпусе позвонили к ужину.

На следующее утро мы встретились в парке у источника. За ночь небо заволокло облаками, и немногочисленные отдыхающие прогуливались по дорожкам, вооружившись зонтиками и перекинутыми через руку летними плащами. Кошинский в отличие от прочих курортников, видимо, знал какой-то тайный прогноз погоды, так как был одет так же легко, как и в предыдущий день.

Направившись к воротам, мы вышли на шоссе, а потом свернули на узкую тропинку, ведущую – если верить указателям – в горный лес.

– Нам повезло. Пара облачков удержала отдыхающих от дальних прогулок. Но через два часа проглянет солнце, и мы насладимся прекрасным видом.

Это была идея Кошинского – он высказал ее за вчерашним ужином – прогуляться утром по лесу. Я, естественно, загорелся, мне не терпелось узнать продолжение истории о документах и странном рисунке на куске холста, которые мой друг показал во время разговора на террасе. Но врачи предписали Кошинскому рано ложиться спать. Кроме того, на мои настойчивые вопросы и просьбы он отвечал, что история эта перегружена подробностями и очень сложна, поэтому он продолжит рассказ завтра и изложит всю историю целиком. Немного подождав, я, чтобы сразу направить разговор в нужное русло, заговорил:

– Ваш вчерашний рассказ о Габриэль д'Эстре возбудил мое любопытство. После ужина я пошел в читальный зал и заглянул в энциклопедический словарь.

– И что вы там нашли?

– Эстрагон и Эстремадуру.

Он покачал головой.

– Лучше вообще ничего не говорить, если не можешь докопаться до корней.

Он достал из внутреннего кармана пиджака маленькую коробочку и извлек оттуда кусок полотна, о котором рассказывал в предыдущий день. Для лучшей сохранности материя была умело заключена между двумя стеклянными дисками, склеенными по краям окантовкой из черной газовой полоски.

– Посмотрите ткань на свет, и вы увидите ее неправильную структуру. Я показал этот кусок одному моему приятелю, реставратору. По его мнению, эту материю соткали приблизительно около 1800 года. Для более точной оценки надо провести химический анализ ткани. Но это целое дело, к тому же весьма дорогостоящее. Как бы то ни было, картинка на холсте явно старше, чем автор найденных мною текстов. Либо он где-то нашел этот ребус, который действительно был составлен в конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века, либо съездил в замок Фонтенбло и срисовал эту эмблему, воспользовавшись в качестве полотна куском старинной ткани. Вам знаком замок Фонтенбло?

Я ответил, что нет.

– Ребус был нарисован на деревянной облицовке стен королевского кабинета. Сейчас это «Салон Людовика XIII». В середине рисунка находится большая буква М, обрамленная лилиями. Справа и слева от буквы расположены пронзенные стрелой буквы S, каждая из которых сверху и снизу переходит в орнамент из лилий, что вы и видите на рисунке. Белое знамя Бурбонов всегда украшали лилиями. Буква М, по всей видимости, означает Его Величество король Франции, который и придумал этот орнамент.

Я внимательно рассмотрел рисунок. Буква S была изображена крупно, с серповидными закруглениями. Стрела, пронзавшая букву, придавала картинке отдаленное сходство с символом американского доллара. Лилии были нарисованы грубо, но верно схвачены, и их нельзя было ни с чем спутать.

– А рукопись? – спросил я. – Боюсь, я не понимаю связи между нею и рисунком.

Кошинский взял у меня орнамент и бережно уложил его в коробочку.

– Да. Связь. Она настолько своеобразна, что ее, очевидно, до сих пор никто не замечал. Портрет дам в ванне, конечно, странен сам по себе. Но не менее таинственна судьба героини картины, этой самой Габриэль д'Эстре. Ее внезапная смерть за несколько дней до венчания с Генрихом IV так и не нашла вразумительного объяснения. Хотя, надо думать, что историки и искусствоведы занимались этой проблемой. Мне и самому никогда не приходило в голову искать какую-то связь между историей жизни Габриэль д'Эстре и этой картиной. Когда читаешь о том давнем событии, вся история представляется в высшей степени загадочной и таинственной. Видите ли, пресловутая картина произвела на одного моего дальнего родственника такое же сильное впечатление, как и на вас, и он оставил по ее поводу несколько заметок, и я хорошо понимаю, почему старик не мог оторваться от этой темы. Но также хорошо я понимаю, что свою работу он не закончил.

– Старик?

Кошинский виновато покачал головой.

– Вы правы. Мне следует рассказывать историю по порядку, она и без того достаточно запутанна. Перечитав рукопись дома, я позвонил в Кель и спросил, известно ли, кто ее составил. Естественно, я умолчал о том, что находка показалась мне весьма ценной. Из страха лишиться выгодной вещи кузен мог потребовать документы назад, отправить бумаги в новый архив и забыть о них за сотней неотложных дел. Я также солгал, что речь идет о своего рода эссе о религиозных войнах во Франции, что, если разобраться, было почти правдой. Возможно, кто-то собирался писать исторический роман, но, по понятным причинам, остановился на полпути. Мой телефонный собеседник предположил, что речь, вероятно, идет о набросках лекций, которые его блаженной памяти прадедушка читал в Базеле. Прадедушку звали Ионафан Морштадт. О нем мало что известно. Морштадт умер в 1912 году. Две мировые войны не только разметали по свету его потомков, но и превратили старый родовой дом в обугленные развалины, под которыми оказались погребены все семейные документы и фотографии. После воздушных налетов уцелела лишь пара коробок.

Кузен вспомнил, что в конце пятидесятых годов по почте пришел запрос от одного базельского докторанта. Ученый писал диссертацию об обществах историков и хотел знать, не осталось ли у наследников Ионафана Морштадта каких-либо материалов о нем, и если да, то не мог бы он взглянуть на них. Докторанту с сожалением ответили, что все наследство уничтожено и что, напротив, наследники будут очень благодарны, если он найдет возможность что-либо сообщить им о дорогом родственнике. В ответ пришло не менее прочувствованное письмо, в котором докторант сообщал, что о Морштадте не известно ничего, кроме того факта, что его имя упоминается в протоколах заседаний общества «Друзей истории протестантизма». В конце письма докторант выразил вежливую благодарность, и больше о нем никто не слышал. В том числе и мой двоюродный брат.

Мы углубились в лес, и Кошинский снова погрузился в молчание. Я ждал, скрывая нетерпение.

– Таким образом, из этого разговора я не смог извлечь ничего особенно интересного, – наконец продолжил мой друг, – но, во всяком случае, мне удалось узнать имя предполагаемого автора рукописи. Насколько я знаю, она никогда не публиковалась. После недолгих поисков мне удалось найти несколько ежегодных сборников упомянутого базельского общества историков, которое с 1889-го по 1906 год занималось историей протестантизма, пока из-за недостатка средств – а может быть, потому, что все его члены один за другим умерли, – не прекратило свое существование. В найденных сборниках мне, однако, не удалось отыскать ни одной статьи или заметки, написанной нашим дальним родственником. Правда, мне было незачем рыться в библиотеках. Ведь на моем столе лежала интереснейшая находка – собрание неопубликованных сочинений Ионафана Морштадта, бывшего издателя из Келя-на-Рейне и самодеятельного историка французского протестантизма. Однако чем глубже я вникал в рукопись, тем сильнее становилось впечатление, что в первую очередь я имею дело отнюдь не с историком. Кипа исписанных листов представляла собой беловики частей незаконченной книги, и у меня, естественно, возникло желание восстановить задуманный автором порядок следования глав. Я предположил, что сам старик Морштадт не вполне ясно представлял себе, какие лакуны ему предстоит заполнить и каким образом будут скомпонованы отдельные главы. Нумерация страниц подтверждала такое предположение, потому что касалась только отдельных частей. Страницы каждой следующей части нумеровались заново. После первого чтения я составил оглавление и по возможности снабдил каждую часть названием, поскольку в исходном тексте их не было. Морштадт использовал четыре типа текстов. Во-первых, это протоколы дознаний или допросов, один из экземпляров которых вы вчера видели. Кроме того, в рукописи имеются выдержки из писем, часть которых взята из Архива Медичи во Флоренции. Эти письма могут оказаться подлинными. Во всяком случае, на каждом стоит архивный номер, а источник обозначен как Mediceo Filza. Некоторые главы написаны с точки зрения всезнающего рассказчика. И наконец, рукопись содержит отрывки дневника художника, который приехал в Париж в 1598 году, чтобы стать придворным живописцем.

• Предыдущая
• 5/92
• Следующая