Помощник викария и актриса (ЛП) - Сабатини Рафаэль - Страница 3

Некоторое время она терпела это; но когда она спросила его в третий раз, не жарко ли ему, а он ответил ей с бессмысленной улыбкой, что находит их действительно весьма прелестными, то посчитала, что пора заставить его очнуться. Итак, коварно дёрнув правый шкерт[4], она ловко направила Эндрю в куст колючего боярышника, который хотя и не цвёл, но изобиловал колючками, — каковое обстоятельство тот осознал и без помощи зрения.

Отталкивая лодку обратно, он заметил с умильной улыбкой, которая заставила его царапины кровоточить, что всё это не имеет ни малейшего значения. Потом ему пришла на ум дерзкая мысль, — вызванная воспоминаниями об одном или двух романах, прочитанных в грешные дни его отрочества, — и в словах, которым если слегка и недоставало правдивости, зато, конечно, исполненных поэзии и страсти, он торжественно заверил, что за неё он с радостью отдаст по капле всю кровь из своих жил. В сущности, он чуть ли не намекал, что ни для чего другого его кровь и не была предназначена.

Она в самых лучших традициях залилась румянцем и принялась внимательно изучать свои бежевые туфли. Заметив этот благоприятный знак и считая лёд практически сломанным, Эндрю оставил нос лодки в боярышнике, за который она зацепилась, забыл о беседке полумилей дальше вверх по реке и немедленно приступил к форсированной демонстрации любовной риторики.

Бледный и задыхающийся, с колотящимся сердцем и дёргающимися руками, вёл он своё повествование, то запинаясь и заикаясь, то с головой погружаясь в поток многословия и бессвязных речей.

А она, пристально разглядывая обводы своей элегантной обуви, смутно осознала, что он просит её стать его женой. И от этой догадки сердце у неё забилось. Не столько из сочувствия, сколько из боязни, как бы он не опрокинул лодку, прежде чем закончит.

Наконец он остановился и в знак того, что закончил, вытер пот со лба и кровь со щёк.

Хитрая и коварная светская женщина, без сомнения, стала бы говорить о неожиданности предложения. Простодушное, неискушённое дитя пред ним поступило иначе. Подняв на мгновение свои ласковые тёмные глаза и поощряя его застенчивым и одновременно нежным взглядом, она прошептала:

— Я так счастлива, Эндрю, так счастлива!

Влюблённый Эндрю в восторге упал бы на колени, если бы вовремя не вспомнил о катастрофических результатах, которые могли бы воспоследовать за таким опрометчивым поступком. Ему пришлось удовольствоваться тем, что он простёрся вдоль лодки и схватился за её руку, которую она чуть вытянула ему навстречу.

— Вы любите меня? Вы действительно любите меня? — неверяще прошептал бедный юноша.

— Больше, чем я могу вам сказать, — ответила она, потупив взор.

После этого последовало много трогательных слов, много вздохов и много пылких взглядов. Но солнце норовит заходить назло влюблённым, и вскоре Эндрю с ещё одним вздохом был вынужден освободить лодку из куста и направить свой путь домой.

Он более, чем когда-либо, жаждал увидеть её дом, когда они высадились в Столлбридже. Но она настаивала на том, чтобы уйти одной, и вопреки его протестам и выражениям презрения к общественному мнению ушла одна.

Несмотря на это, когда Эндрю Баррингтон шёл домой, он чувствовал себя действительно счастливым человеком, и мысли его были полны отрадных надежд, которые он возлагал на завтра. Но завтра принесло ему разочарование в надушенной записке. Её внезапно вызвали в город, писала она, телеграммой, которая известила, что её дорогая тётя опасно заболела. Будет ли он писать?

Он положил записку на стол. Потом схватил её и, отчаянно покраснев, засунул, комкая, в карман, когда служанка внесла поднос с завтраком.

Он почувствовал себя лучше, когда та вышла, и начал думать. Вытащил записку из кармана и прочитал снова. При слове "тётя" он впал в ступор. Оно предполагало семью. И с этим предположением пришёл тошнотворный страх, что её родные, — кто бы они ни были, — могут воспротивиться их союзу. Его тревога была невыносимо ужасна. Он должен что-то сделать. Его взгляд снова упал на записку. "Будете ли вы писать?" Да, он напишет тотчас же. Достав необходимые принадлежности и усевшись, он серьёзно размышлял, наверное, с полчаса. Наконец со вздохом взялся за ручку и начал. На протяжении часа он усердно работал, и в течение этого времени содержимое корзины для бумаг неуклонно увеличивалось. Но в конце концов его критический дух был удовлетворён, и он присовокупил свою подпись к одному из самых многокрасочных цветов красноречия, который когда-либо распускался между бумажными листами в бюваре пастора. То, что он написал, могло быть кратко обобщено в трёх предложениях. "Я люблю вас. Я никогда больше никого не полюблю. Если ваши родители запретят нам вступить в брак, я буду несчастлив".

Но, как знает каждый человек, сведущий в таких делах, эти три предложения предоставляют весьма широкий простор для конкретизации. Не должно поэтому вызывать большого удивления, что Эндрю при ревностном внимании к подробностям удалось покрыть убористым текстом восемь листов почтовой бумаги. Хотя есть, возможно, многие, кто смог бы написать лучше, однако, как для праведника, Эндрю написал очень хорошо.

Ответ пришёл незамедлительно и вызвал у него лихорадочный восторг. У неё нет родителей, и поэтому ей не нужно считаться ни с чьими желаниями, кроме собственных. Её тёте стало лучше, и она надеялась вернуться в Столлбридж через день-два. Она любила его и надеялась, что он хоть немножко думает о ней. Затем следовала подпись "Элла" — имя, которое Эндрю продолжал произносить вслух до тех пор, пока противная служанка не утихомирила его, просунув голову в комнату и спросив, не звал ли он её.

Элла через день-другой вернётся! И здесь снова романы, читанные в ранней юности, пришли ему на помощь, и он вспомнил, что ожидалось от него. Ему нельзя было терять времени, он должен был немедленно отправиться в город и купить кольцо.

Он нахлобучил шляпу — несколько небрежно для праведника — и отправился в дом священника, чтобы получить разрешение начальства на поездку.

Он не видел викария со времени их несколько неудачного расставания почти три дня назад и не без некоторого душевного смятения оказался в присутствии этого достойного человека. Его преподобие господин Ритсон оторвался от бумаг, которыми был занят, чтобы поприветствовать Эндрю.

Это был человек среднего роста, с седеющими волосами и розовым, чисто выбритым лицом. Впечатление о его легкомыслии из-за чуть вздёрнутого носа искупалось представительностью фигуры.

— А, доброе утро, Эндрю. Не хотите ли присесть?

Эндрю сел и нервно свесил шляпу между колен.

— Я пришёл спросить, не будет ли неудобно, если я на день-два съезжу в город.

— Определённо нет, — ответил викарий с доброй улыбкой. — Поезжайте, разумеется, если…

Господин Ритсон резко остановился, и улыбка исчезла с его добродушных губ. Он вдруг вспомнил, что, как ему стало известно, мисс де Во уехала из Столлбриджа два дня назад. Это был человек, обладавший проницательностью и житейским опытом, и вывод, к которому он пришёл в итоге простого умозаключения, не был лестным для Эндрю. Он строго посмотрел на молодого человека своими ясными карими глазами.

— Могу я спросить, — холодно произнёс он, — каковы мотивы вашей поездки в Лондон?

— Я собирался сказать вам, сэр.

— О! — Викарий по этой готовности признаться сделал вывод, что его опасения были определённо необоснованными, и поспешил расслабить сурово напряжённые лицевые мускулы, стремясь доброжелательностью к Эндрю возместить неуважительность, которую его собственные домыслы на миг вызвали к молодому человеку.

— Понимаете, мистер Ритсон, мне исполнилось двадцать четыре года в прошлый день рождения. И… и… я подумал о том, чтобы жениться.

Викарий удивлённо поднял брови и, расправив фалды сюртука, снова улыбнулся.