Звезды без пощады (СИ) - Моури Эрли - Страница 49

— Пожалуйста, будь человеком, — Света отставила шампанское подальше, чтобы не перевернуть ногой. — Я сегодня потеряла двух близких людей. Мне волком выть хочется, а не Советское полусладкое с конфетками.

— Это кого ты потеряла? Лужка? Ну-ка на меня смотри, — он повернул ее лицо к себе. — Гнидного сученка, который профессора на нож привел и тебя под пули ставил? Туда ему и дорога! Нет его больше! Понятно? — Гудвес дернул ее за подбородок. — Его нахрен нет! Для тебя здесь только я.

— Для меня здесь больше никого нет! — прошипела Хитрова, отдирая его ладонь от лица и пытаясь отвернуться. Не то, что она не могла вынести его зеленовато-болотных глаз, пожирающих ее как грязная трясина, просто пивной перегар изо рта администратора был отвратителен. Да и рожа его: у конченых бомжей обычно получше.

— Ты чего-то не поняла, сучка? Или ты не умеешь по-нормальному? — Гудвес схватил ее за край куртки и дернул молнию вниз.

— Пожалуйста, как человека прошу, оставь меня! — Света попыталась справиться с его жилистыми руками. Бессмысленно, конечно. Все равно, что пытаться остановить покатившийся по наклонной вагон.

— Ты, что прешься, когда тебя уговаривают? Принцесса, да? — он отвесил ей пощечину, наотмашь со всей дури. И принялся стаскивать куртку, с сопением приговаривая: — Раздевайся, сучка. Раздевайся, бля!

С ее джинсами Гудвес повозился, но все-таки содрал вместе с кроссовками. Потом, став перед ней, медленно спускал свои брюки, поглядывая то на голые ноги рыженькой стервы, то на ее личико, пылающее, словно пятно жертвенной крови. Раздевшись, он подхватил бутылку шампанского, встряхнул ее и вылил пенной струей на Светлану.

Хитрова сидела, зажмурив глаза и ощущая боль от унижения и холод. Еще неприятнее мокрого, стылого спальника оказалось прикосновение ног этого ублюдка. Когда Гудвес взгромоздился на нее, она не могла позволить себе закричать — незачем всяким скотам дарить лишнее удовольствие — и только беспощадно покусывала губы.

Светлана проснулась без десяти шесть. Лежала еще минут пять, укатавшись влажным одеялом и пусто глядя в синий сумрак, сочившийся через нейлоновый верх палатки. Гудвеса ушел часа два или три назад. Кое-как она нашла в силы встать и одеться. Болели превратившиеся в синяки колени, еще искусанные губы и грудь. И еще… Не надо думать о том, что болит, иначе сосредотачиваешься на боли, и недавние гадкие события, вновь выворачивают в сознание наизнанку. Пожалуй, самая большая боль — это вспомнить утконосую морду Василия Григорьевича, крякающую от глубокой приятности. Ирка Красина в Москве и при посадке на звездолет говорила: чем такая хреновая жизнь, лучше вообще никакой. А она, Хитрова, чуть ли не орала тогда, мол, жить должно хотеться всегда, в любых бедах, любых чертовых испытаниях, и отвернуться от жизни есть последняя глупость! Оказывается, не глупость. Вовсе не глупость. И где-то права бедная Ириша…

Присев на корточки у разорванного пакета, Светлана вылила из бутылки водку, ту, что не допил Гудвес в перерывах между фрагментами их «любви». Набралось две трети алюминиевой кружки. Что ж, хорошее начало дня. Крепкое, горькое.

Чуть помедлив, она поднесла напиток ко рту и проглотила в два приема все до последней капли. Заела оставшейся шоколадкой, жутко скривилась. Водка с шоколадом — отвратительное сочетание, ощущение немногим лучше, чем когда тебя во все дыры трахает пьяный ублюдок. Скотство, грязь и дрянь. Захотелось вырвать, и горечь подкатила к горлу. Она зажала рот рукой, быстро встала, зажмурившись, ожидая, пока успокоится желудок.

За палаткой оказалось заметно холоднее, чем было вчера. Тишина и фиолетово-синий сумрак на тысячу шагов вокруг. Шмыгнув между брезентовым полотнищем и туго натянутым куском полиэтилена, Светлана пошла по Ленинскому проспекту, застегивая на ходу куртку, мучаясь застрявшим в горле комом. Как ни странно, в ранний час из хаток уже выползали люди — жалкие, обреченные переселенцы. Мужик в меховой шапке волоком тянул огромную сумку. Из-за пенолитовых выростов появилось трое вооруженных парней: дружинники или мытари — фиг поймешь. Тот, что повыше с ружьем с хамоватой улыбочкой уставился на Хитрову и что-то шепнул дружкам, они залились лающим смехом.

— Скоты, — прошептала Света, ускоряя шаг. — Что ж прощаю. Вы еще не знаете: я — девка главного вашего скота, Гудвеса. Пока прощаю…

Ей хотелось, чтобы из-за поворота, где выпирал угол оранжевой палатки, сейчас же появились кафравские машины смерти. Это было бы кстати. Пусть они забрали бы ее и парней, что остались за ее спиной. Пусть бы разорили все центральные кварталы проклятого города. Вместо машин она увидела светловолосую женщину, в армейском бушлате. Хитрова не сразу узнала дочь Владимира Ефимовича, и та шла, не поднимая глаз, вертя в руках истрепанную книжку. Только когда они сблизились шагов на тридцать, Лена вскрикнула и подбежала к Светлане.

— Светочка!.. — прошептала она, обнимая ее белыми мягкими руками. — Где же вы все делись?.. Папа умер. Сегодня в час тридцать три. Я время засекла.

— Соболезную, — сглотнув горький ком, выдавила Светлана. — А Иру и Сережу забрали жуки-могильщики. Нет их больше. В этом стылом аду больше никого нет. И нас скоро не будет.

Она хотела добавить что-то про свою украденную душу, но Чудова прижала Свету к себе с неожиданной для ее нежного тела силой, выронила книгу и зарыдала.

1

Кто сказал, будто для жизни главное вода, никогда не испытывал настоящего удушья. Он не представляет, что это такое, когда в легких пустота. Когда их сминают тяжелые как железнодорожные рельсы ребра. И каждая клеточка тела просить одного: маленькую порцию, хотя бы молекулу воздуха. Иногда похожий кошмар накатывается во сне, и вскакиваешь, отметая одеяло и раздирая ночную темноту криком запредельного ужаса. Только потом с ошеломлением обнаруживаешь себя живым. Как ни странно, еще живым… Медленно соображаешь, что неистово орущее существо и есть ты сам, а в легких, вовсе не пустота, а воздух, о ценности которого задумываешься непростительно редко.

Лугин точно не знал, кричал он или нет. Он осознал себя с широко раззявленным ртом, к которому прилипла прозрачная пленка. Бешено мотнув головой, Сергей попытался от нее отстраниться. Получилось. Затылок уперся во что-то, и поток свежего воздуха погладил лицо словно прохладная рука. Глаза снова стали восприимчивы к свету. Почему только теперь? Сергей думал, что все время они были раскрыты так же широко, как и рот, но видели только темноту. Жуткую темноту, без звуков, без запахов, под завязку наполненную болью. Но боль откатилась. Нельзя сказать, что она исчезла совсем: еще ныли мышцы рук и спины, давало знать о себе обожженное плечо, разбитая физиономия. И солнечное сплетение… его будто шилом истыкали. Но все это сущая мелочь, в сравнении с тем, что отпечаталось в сознании мичмана раньше… Сколько минут или часов назад он не мог определить, не имея представления о прошедшем времени. Воспоминания о событиях перед затопившей все тьмой, пришли, тесня одно другое: форт; эти козлы — Перец с Гудвесом; вместо смертного приговора штрафной отряд, собиравшийся завтра в соседнюю пещеру к зекам. «Извините, братки, как-нибудь без меня, — пронеслось в тяжелой голове. — Во-первых, мне плевать на ваши проблемы. А во-вторых, я связан по рукам и ногам. Сейчас как бы не до карательных рейдов». Он попытался шевельнуться — тело едва послушалось, зашелестела пленка, туго одевавшая его точно пеленки младенца. Затем вспомнилась Ирина, пойманная тонким жгутом-манипулятором робота. Бедная, бедная мадам Серые Глазки, если ей пришлось пройти через те же круги ада, что Лугину, то жива ли она?

Мичман повернул голову направо, пытаясь рассмотреть зал, и, если повезет, найти взглядом Красину. Ведь она лежала в кузовке машины рядом с ним. Может быть, и теперь жизнь или смерть не слишком разбросала их? Освещение здесь ярче, чем в хмурых лабиринтах биотронов и Нововладимирске: синеватое с фиолетовым оттенком, падающим из щелей в высоком своде. На вид те же пенолитовые катакомбы: то волокнистые, то ноздреватые стены, бесформенные наплывы на них, только некоторые участки отделаны глянцевой плиткой серого и кремового цвета. У противоположной стены обширная ниша и в ней тела, так же завернутые в целлофан по-кафравски. Жив ли кто-нибудь? Никто не шевелится. Длинных ряд упакованных для непонятных целей тел. Не хватает только номерочков на ногах. Прицепи их — и нет разницы с моргом.