Тилль - Кельман Даниэль - Страница 12

Мысли Клауса все возвращаются и возвращаются к умершему ребенку. Хоть это была и девочка, а все же больно. Вот ведь мудрый же обычай, говорит он себе, не привязываться к потомству слишком рано. Уж сколько раз Агнета рожала, а выжил только один, и тот худой да слабый, кто знает, выдержал ли он две ночи в лесу.

Да, любви к детям нужно противиться. Вот к собаке же не станешь подходить близко — даже если вид у нее дружелюбный, всегда, может тяпнуть. Нужно оставлять зазор между собой и ребенком, слишком уж быстро они помирают. Но к эдакому существу с каждым годом привыкаешь все больше. Доверяешься, позволяешь себе привязаться. А тут раз — и нет его.

Незадолго до полудня им попадаются следы Маленького Народца. Они опасливо останавливаются, но, как следует изучив следы, Клаус видит, что они ведут прочь, на юг. К тому же весной Маленький Народец не так уж опасен, это осенью он становится беспокоен и злобен.

Ближе к вечеру им удается найти нужное место. Сперва они чуть было не прошли мимо, сбились с тропы; подлесок густ — не видишь, куда бредешь. Но потом Зепп приметил сладковато-терпкий запах. Они отводят в сторону ветки, ломают сучья, зажимают носы руками. С каждым шагом запах набирает силу. И вот перед ними телега, а вокруг роится туча мух. Мешки распороты, земля бела от муки. За телегой что-то лежит. Какая-то куча старых шкур. Они не сразу понимают, что это останки осла. Только головы не хватает.

— Волк, наверное, — говорит Зепп и машет руками, отгоняя мух.

— Не похоже, — говорит Клаус.

— Стылая?

— Ей нет дела до ослов.

Клаус нагибается, ощупывает шею. Гладкий разрез, отпечатков зубов нигде не видно. Резали ножом, сомнений нет.

Они зовут мальчика. Прислушиваются, снова зовут. Зепп поднимает глаза и замолкает. Клаус и Хайнер продолжают звать. Зепп стоит, как окаменевший.

Тут смотрит наверх и Клаус. Ужас охватывает его. Охватывает и держит, и сжимает все крепче, так что он вот-вот задохнется. Что-то парит над ними, что-то белое с головы до ног, оно смотрит вниз, и, хотя начинает уже темнеть, видно большие глаза, оскаленные зубы, искаженное лицо. И тут, глядя вверх, они слышат высокий звук. Похоже на рыдания, но не рыдания. Что бы там ни было над ними, оно смеется.

— Спускайся! — кричит Клаус.

Но мальчик, а это и вправду он, хихикает и не движется с места. Он весь голый, весь белый. Должно быть, обвалялся в муке.

— Господи, — говорит Зепп. — Господи всемогущий.

Глядя вверх, Клаус замечает еще кое-что, чего раньше не заметил, слишком уж оно странно. То, что виднеется на голове у мальчика, который, хихикая, стоит голый на веревке в вышине и не падает, — не шапка.

— Матерь божья, — говорит Зепп. — Матерь божья, заступница, спаси нас.

Хайнер тоже крестится.

Клаус достает нож и дрожащей рукой выцарапывает на ближайшем стволе пентаграмму — контур закрыт, острие показывает направо. Справа чертит альфу, слева омегу, потом задерживает дыхание, медленно считает до семи и проговаривает заклинание: «Духи верхнего мира, духи нижнего, все святые и дева пречистая, пребудьте с нами во имя отца, и сына, и Святого духа». Потом поворачивается к Зеппу:

— Сними его оттуда. Перережь веревку.

— Почему я?

— Потому что тебе сказано.

Зепп смотрит на него в упор и не шевелится. На лицо ему садятся мухи; он их не сгоняет.

— Тогда ты, — говорит Клаус Хайнеру.

Хайнер открывает рот и снова закрывает. Умей он складно говорить, он бы сказал, что вчера только тащил женщину через весь лес и спас ее, что сам, без всякой помощи, нашел дорогу. Он бы сказал, что всему есть предел, даже терпению терпеливейшего. Но так как складно говорить он не умеет, он складывает руки на груди и вперяется взглядом в землю.

— Тогда ты, — говорит Клаус Зеппу. — Кто-то же должен, а у меня подагра. Сейчас же полезай, а не то всю жизнь жалеть будешь.

Он пытается вспомнить заговор, чтобы заставлять слушаться непокорных, но слова вылетели из головы. Зепп ругается последними словами, но начинает карабкаться. Он стонет от напряжения, сучья плохо его держат, и он изо всех сил старается не глядеть на белое видение над головой.

— Что ты творишь? — кричит Клаус сыну. — Какой бес в тебя вселился?

— Сам Великий Дьявол! — весело отвечает мальчик.

Зепп слезает обратно. Это уж слишком. К тому же он вспомнил, что кинул мальчика в ручей, а если тот тоже не забыл и на него зол, то сейчас с ним лучше не встречаться. Он добирается до земли и трясет головой.

— Тогда ты! — говорит Клаус Хайнеру.

Но тот молча разворачивается, идет прочь и исчезает в зарослях. Некоторое время еще слышно, как он идет. Потом звук затихает.

— Лезь обратно, — говорит Клаус Зеппу.

— Нет!

— Mutus dedit, — бормочет Клаус, вспомнив все же заговор, — mutus dedit nomen…

— Не поможет, — говорит Зепп, — не полезу.

Тут в подлеске раздается треск, ломаются сучья. Хайнер вернулся. Заметил, что скоро ночь. Он не может один в темном лесу, еще раз он этого не выдержит. Он со злостью отбивается от мух, прислоняется к стволу, бормочет что-то себе под нос.

Клаус и Зепп отворачиваются от него и видят, что мальчик стоит рядом с ними. Они испуганно отскакивают. Как он так быстро спустился? Он снимает то, что было у него на голове. Кусок кожи, покрытый шерстью, с двумя длинными ослиными ушами. Волосы мальчика слиплись от крови.

— Господь всеблагой, — произносит Клаус, — Господь всеблагой и сын его, и дева Мария.

— Время шло и шло, — говорит мальчик, — и все никого. И я придумал игру. И голоса! Весело было!

— Какие голоса?

Клаус оглядывается. Где остальные части ослиной головы? Глаза, челюсть с зубами, весь огромный череп, где это все?

Мальчик медленно опускается на колени, потом со смехом кренится в сторону, падает и больше не движется.

Они поднимают его, заворачивают в покрывало и спешат прочь — прочь от телеги, от муки, от крови. Некоторое время бредут напролом, потом решаются положить мальчика на землю. Огня не зажигают и не говорят ни слова, чтобы не приманить чего-нибудь. Мальчик хихикает во сне, кожа у него горячая. Сучья трещат, ветер шепчет, Клаус принимается бормотать с закрытыми глазами молитвы и заговоры, и постепенно это помогает, на душе у них становится спокойнее. Клаус молится и пытается в то же время прикинуть, во сколько ему все это обойдется: телега поломана, осел издох, а главное, он должен будет раздобыть новую муку. На какие деньги?

С раннего утра жар у мальчика спадает. Проснувшись, он изумленно спрашивает, почему у него такие липкие волосы и тело все белое. Потом пожимает плечами — не так уж это и важно, — а когда ему говорят, что Агнета выжила, он смеется от радости. Они находят ручей, и он моется, весь дрожа — вода ледяная. Клаус снова заворачивает его в покрывало, и они отправляются к дому. По дороге мальчик пересказывает сказку, услышанную от Агнеты, — про ведьму и рыцаря, и золотое яблоко, а кончается все хорошо, принцесса выходит замуж за героя, злая старуха окочуривается.

На мельнице, на своем сенном тюфяке около печи мальчик засыпает и спит всю ночь так крепко, будто его ничто никогда не разбудит. Остальным не уснуть, им является умершее дитя: мерцанием в темноте, тихим-тихим плачем, скорее ветерком, чем голосом. Некоторое время оно донимает Агнету и Клауса в их каморке, но до постели родителей ему не добраться, его не пускают защитные пентаграммы, и оно перебирается в комнату, где спят у теплой печи батраки и мальчик. Оно слепое, глухое, неразумное; переворачивает ведро молока, смахивает с кухонной доски свежевыстиранные полотенца, запутывается в занавеске у окна, а потом исчезает, отправляется в чистилище, где некрещеные десять раз по сотне тысяч лет мучаются ледяным морозом, пока не простит их Господь.

Несколько дней спустя Клаус посылает мальчика в деревню к Людвигу Штеллингу, кузнецу. Ему нужен новый молоток, но только чтобы дешевый — он в долгах по уши с тех пор, как пропала телега ройтеровской муки.