Тилль - Кельман Даниэль - Страница 17

— Там к вам добрее?

— Какое. Но там дом. Уж лучше, когда дома сторонятся, чем еще где.

Мастер Тильман зевает, потягивается.

Доктор Кирхер отшатывается. Рука палача в паре дюймов от его плеча, вот-вот коснется. Кого заденет палач — пусть даже и случайно, на узкой дороге — тот честь потерял. Но и раздражать его, конечно, нельзя. Если рассердится, может нарочно тебя ухватить, хоть его за это и накажут. Доктор Кирхер проклинает свой мягкий нрав — нельзя было ввязываться в разговор.

На счастье из дома как раз доносится сухой кашель его ментора. Доктор Тесимонд проснулся. Доктор Кирхер делает извиняющийся жест и встает.

Мастер Тильман криво ухмыляется.

— Да пребудет с нами Господь в этот великий день, — говорит доктор Кирхер.

Но мастер Тильман не отвечает. Доктор Кирхер торопится в дом, помочь ментору одеться.

Облаченный в красную судейскую мантию доктор Тесимонд мерным шагом подходит к помосту. На помосте стол со стопками бумаг, прикрытых камнями из мельничного ручья, чтобы ветер не разметал листки. Солнце приближается к зениту. Свет вспыхивает в кроне липы и рассыпается по площади. Все здесь: впереди Штегеры и кузнец Штеллинг с женой, и крестьянин Брантнер со всеми своими, за ними пекарь Хольтц с женой и обеими дочерьми, и Ансельм Мелькер с детьми и женой, и невесткой, и старухой-матерью, и старухой-тещей, и стариком-тестем, и теткой, а рядом Мария Лозер с красавицей-дочерью, а потом уж Хенрихи и Хаинерлинги с батраками, а совсем сзади мышиными мордами торчат круглые лица Таммов. Мастер Тильман стоит сбоку, прислонясь к липе. На нем коричневая роба, лицо бледно и одутловато. За ним торчит на своей запряженной осликом телеге бродячий певец, что-то царапает в книжице.

Доктор Тесимонд легко вскакивает на помост и встает за одним из стульев. Доктору Кирхеру, хоть он и молод, приходится тяжелее — помост высок, мантия мешает взбираться по ступеням. Поднявшись, он видит, что доктор Тесимонд требовательно смотрит на него, и понимает, что должен заговорить — громко, чтобы все слышали, — только вот голова у него при взгляде вниз кружится. Чувство нереальности накатывает с такой силой, что он хватается за край стола. С ним это не первый раз, только признаваться никому нельзя ни в коем случае. Он совсем недавно прошел низшее руковозложение, он еще далеко не полноценный иезуит, а вступать в Общество Иисуса дозволено только мужам, сильным духом и телом.

А главное, никому нельзя знать, как порой путается у него в голове время. Бывает, оказывается он в незнакомом месте и не знает как. А недавно на целый час забыл, что он уже взрослый, вообразил себя ребенком, играющим в траве у родительского дома — будто бы все пятнадцать лет, что прошли с тех пор, и трудная учеба в Падерборне просто пригрезились мальчишке, мечтающему наконец-то повзрослеть. Зыбок мир. Почти каждую ночь он видит египетские знаки, и все больше боится однажды не проснуться, остаться навсегда взаперти в пестрой безбожной фараоновой пещере.

Он торопливо проводит рукой по глазам. Петер Штегер и Людвиг Штеллинг, заседатели, тоже поднялись на помост в своих черных мантиях, за ними Людвиг фон Эш, распорядитель и председатель окружного суда, который должен будет вынести приговор, дабы он имел силу. Солнечные пятна танцуют на траве и на воде колодца. Свет яркий, а все равно до того холодно, что дыхание паром поднимается изо рта. «Крона липы, — думает доктор Кирхер, — крона липы…» Бывает, что слово возьмет и уцепится внутри, но только не сейчас, нельзя сейчас отвлекаться, нужно все свои силы сосредоточить на церемонии. Крона, корона, липовый король. Нет! Только не сейчас, не путаться, все ждут! Он письмоводитель, он открывает заседание, он и никто иной, это его задача, он должен выполнить ее с честью. Чтобы справиться с волнением, он смотрит в лица зрителей перед собой, но стоит ему чуть успокоиться, как он встречает взгляд мельничьего сына. Вот он, сзади, рядом с матерью. Глаза узкие, щеки впалые, губы чуть вытянуты вперед, будто насвистывает.

Сотри его из сознания. Не зря ведь ты проделал бессчетное множество духовных упражнений. Сознание — как глаза: они видят то, что перед ними, но человек решает, куда смотреть. Доктор Кирхер моргает. «Просто пятно, — думает он, — сочетание красок, игра света. Не вижу никакого мальчика, не вижу лица, вижу лишь свет. Свет и цвет, и тени».

И действительно, мальчик теряет власть над его сознанием. Если только не смотреть на него. Если только не встречаться с ним взглядом. Покуда этого не случится, все будет в порядке.

— Судья здесь? — хрипло спрашивает он.

— Судья здесь, — отвечает доктор Тесимонд.

— Распорядитель здесь?

— Здесь, — раздраженно отзывается Людвиг фон Эш. Будь сейчас обычный суд, он сам был бы письмоводителем, но это суд не обычный.

— Первый заседатель здесь?

— Здесь, — говорит Петер Штегер.

— Второй?

Тишина. Петер Штегер толкает в бок Людвига Штеллинга. Тот удивленно озирается. Штегер толкает его еще раз.

— Здесь я, — говорит Людвиг Штеллинг.

— Суд в сборе, — говорит доктор Кирхер.

Взгляд его случайно падает на мастера Тильмана. Палач прислонился к стволу липы, почесывает бороду и улыбается. Чему? Сердце доктора Кирхера колотится, он отводит глаза; ни в коем случае не должно показаться, что он в сговоре с заплечных дел мастером. Лучше он будет смотреть на бродячего певца. Позавчера он его слушал. Лютня была расстроена, рифмы хромали, а неслыханные истории, которые он сулил поведать, оказались не так уж неслыханны: убийство младенца протестантами в Магдебурге, да плохонькие сатирические куплеты о курфюрсте пфальцском, в которых «хлеб» рифмовался с «гроб», а «приход» с «поход». Доктору Кирхеру не по себе думать о том, что в балладе, которую певец сочинит об этом процессе, будет, верно, упоминаться и он.

— Суд в сборе, — повторяет его голос, как чужой. — Суд собрался, дабы свершить правосудие и провозгласить истину перед общиной, коей предписано от начала до конца процесса вести себя мирно и спокойно, именем Господа.

Он прокашливается и громко объявляет:

— Ведите грешников!

Некоторое время царит такая тишина, что слышно ветер и пчел, и ме, и му, и лай, и гул животных. Затем открывается дверь брантнерова коровника. Она скрипит, ее совсем недавно укрепили железом и еще окна заколотили досками. Коров переселили на время в хлев Штегера, из-за чего вышла ссора — Штегер хотел платы за пользование, а Брантнер сказал, что не он же это так выдумал. В деревне вечно все непросто.

Наружу, зевая, выходит ландскнехт, за ним появляются двое обвиняемых, моргают на свет, потом еще два ландскнехта. Оба пожилые, служить им недолго осталось, один хромой, другой без левой руки. Уж таких прислали из Айхштетта.

Глядя на обвиняемых, можно подумать, что этого и довольно. С обритыми головами, на которых, как всегда бывает, если лишить человека волос, торчат всякие желваки и шишки, вид у них плачевный и самый безобидный. Руки обмотаны тряпками, чтобы не видно было размозженные пальцы, а на лбах, где мастер Тильман натягивал кожаный ремень, кровоточащие отпечатки. «Как легко поддаться жалости к ним, — думает доктор Кирхер, — но нельзя верить мнимой их убогости, ибо они в союзе со страшнейшей силой этого падшего мира, и их повелитель всегда с ними: во время суда в любую минуту может вмешаться сам дьявол, может показать свою власть и освободить их; храбрость и чистота судей — единственная от того защита». Сколько раз наставники повторяли ему в семинарии, что хуже нет ошибки, чем недооценивать прислужников лукавого: «Не забывай, что твоя жалость есть их орудие, что они обладают возможностями, о которых твой разум и не подозревает».

Зрители расступаются, возникает проход, по которому обвиняемых выводят к помосту: впереди старая Ханна Крелль, за ней мельник. Оба идут, согнувшись, наклонившись вперед, вид у них отсутствующий, неясно, знают ли они, где находятся и что происходит.