Йеллоуфейс - Куанг Ребекка - Страница 23

Ничего не могу с этим поделать. Мне нужно знать, что обо мне говорит мир. Необходимо набрасывать контуры цифрового восприятия моего «я» — по крайней мере, так, зная степень урона, я буду понимать, насколько сильно мне следует тревожиться.

Самый растиражированный образчик хейтерства — эссе-рецензия в Los Angeles Review of Books критикессы по имени Адель Спаркс-Сато, чьи опусы мне реально нравятся той остротой, с какой она указывает на романы, показно восхваляемые как «голос поколения», на самом деле будучи сплошь себялюбивой, нарциссической чепухой. В свое время Адель критически высказывалась и в адрес Афины (в частности, о ее дебюте: «Лю попадает в ловушку новичка, ошибочно принимая свое лиричное самокопание за углубленную наблюдательность. К сожалению, ориенталистом можно оставаться даже в том случае, если вы азиат. Хотите мнение? Афине Лю следует самой излечиться от своей „желтой лихорадки“»).

На этот раз Адель Спаркс-Сато проходится по мне:

«В „Последнем фронте“ Джунипер Сонг упускает прекрасную возможность поведать историческую правду, вместо этого используя страдания тысяч китайских рабочих как площадку для мелодрамы во искупление вины белых, — пишет она. — Она могла бы, например, поднять тему использования христианских миссионеров для воздействия на молодых малограмотных китайцев с целью заставить их работать и умирать за границей; тех самых „духовных наставников“, что вербовались во Франции в основном для удержания китайцев в послушании, покорности и готовности жертвовать собой. Вместо этого Д. С. беззастенчиво восхваляет роль миссионеров в приведении трудяг к вере. „Последний фронт“ вряд ли открывает новые горизонты; скорее он примыкает к таким „перлам“, как „Прислуга“[27] или „Земля“[28], в длинной череде того, что я называю „историческим сиквелом об эксплуатации“ — недостоверные сюжеты, использующие проблемное прошлое в качестве развлекательной декорации для интертейнмента белых».

Я вас умоляю. Кто такая эта Адель, чтобы поучать меня насчет подлинности? А имя Сато — оно, часом, не японское? И разве нет целой теории о том, что быть китайцем и японцем — совершенно разные по сути переживания?

«Эта сучка Адель Спаркс-Сато не поперхнется ли собственной желчью?» — отправляю я праведно-гневливое сообщение своим Edenʹs Angels.

Марни:«С такими инициалами, как ASS? Пожалуй что, нет».

Джен:«Критики поднимают аудиторию за счет опускания других. Это единственный способ, каким они могут легитимировать себя. Эта культура токсична. Не позволяй себя в это втягивать. Мы выше этого».

Какая-то студентка университета в Лос-Анджелесе по имени Кимберли Дэн размещает на YouTube двенадцатиминутное видео «ВСЕ КУЛЬТУРНЫЕ ЛЯПЫ „ПОСЛЕДНЕГО ФРОНТА“!!!», набирающее за неделю сто тысяч просмотров. Я немного посмотрела из любопытства, но меня оно скорее покоробило, чем впечатлило. В нем полно тривиальных шняг типа «Китайские солдаты не стали бы есть на празднике пирог с фаршем» (откуда ей знать, что они ели и когда?) или подробностей условных обозначений («А Кай? Эту хрень она позаимствовала из гонконгской криминальной драмы?»), хотя это писала Афина собственной рукой. В комментах там сплошное дерьмо, типа «АЦКИЙ ОТЖИГ!», «КИММИДАВАЙ!» или «ТА БЕЛЯНКА В ПАДУЧЕЙ!». Позже той Кимберли хватает наглости написать мне в Instagram, не хо-чу ли я стать гостем на ее канале, на что я не без злорадства указываю ей связаться со мной через моего публициста Эмили, а самой Эмили говорю включить ее в игнор.

Еще один онлайн-смутьян, парень по имени Сяо Чэнь, публикует эссе, в котором утверждает, что издавать «Последний фронт» не стоило вообще. С этим субъектом я, кстати, заочно знакома весьма неплохо — насчет него часто и едко высказывалась Афина. В прошлом году Сяо Чэнь стал «вирусным» благодаря своей статье в Vox под названием «Не пишите о диаспоре!», суть которой в том, что из нынешней волны китайско-американских романистов чего-нибудь мало-мальски значимого не создает никто, поскольку никто из них не переживал таких событий, как бойня на площади Тяньаньмэнь или Культурная революция, а все эти избалованные ребятки с Залива[29], не знающие ни слова по-китайски, а всю свою азиатскую идентичность сводящие к пузырьковому чаю и ритмам BTS[30], что лишь размывает первородную силу диаспоры. Я видела, как жестко он расплевывается со своими оппонентами в Twitter: «УЧИТЕ КИТАЙСКИЙ ИЛИ УЖ ЗАТКНИТЕСЬ, БЕЗМОЗГЛЫЕ МАРИОНЕТКИ ЗАПАДА!» Его modus operandi[31] сводится к тому, что все огрехи в текстах объясняются некой укорененной психической проблемой автора. Насчет меня Сяо Чэнь считает, что «Последний фронт» я писала, будучи «одной из многих белых женщин вроде тех, что пишут фанфики по мотивам „Неукротимого“[32], не только утоляя этим свою тягу к фетишам в образе женоподобных азиатских мужчин, но и полагая, что китайская история — это то, что стоит изучать в поисках интригующих и блестящих самородков, таких как красивые вазы эпохи Мин[33], которые можно разместить по углам».

Честно сказать, его сарказм смехотворен. Некоторые критические статьи способны ранить своей холодной снисходительностью, но эта настолько эмоциональна и безбашенна, что лишь раскрывает собственную уязвимость Сяо Чэня и его бездонную, неизъяснимую ярость. Представляю, как он горбится у себя в подвале над ноутбуком, рыча и плюясь в несуществующую аудиторию. Интересно, а что бы Сяо Чэнь сделал, если б когда-нибудь увидел меня очно — ударил по лицу или буркнул какую-нибудь глупую любезность и слинял? Такие, как он, в онлайне всегда храбрее, чем во плоти.

Джен:«Таким типусам просто невыносимо видеть, как добиваются успеха женщины».

Марни:«Женоненавистничество в худшем проявлении. Кстати, а „Неукротимый“ — это что?»

На двести какой-то странице романа есть одна сцена, которой все критики буквально одержимы. В самом деле, в каждом отрицательном отзыве она упоминается ну по крайней мере в третьем абзаце. Речь об Энни Уотерс — персонаже, которого я расширила из черновика Афины; семнадцатилетняя дочь миссионеров YMCA[34]. В одиночку она посещает трудовой лагерь, чтобы раздать там Библии и рождественское печенье. Мужчины, что месяцами не видели своих жен и вообще никаких женщин, по понятным причинам не могут оторвать от нее глаз. А она, стройная хорошенькая блондинка, им улыбается; конечно же, они не могут насытиться ею. Один осмеливается спросить, можно ли ему поцеловать ее в щеку, и, поскольку нынче Рождество, девушка застенчиво это разрешает.

Мне эта сцена показалась трогательной. Перед нами люди, разобщенные языком и расой, которые тем не менее улучают в разгар войны момент нежности. Эта сцена исправляла и более раннюю ошибку Даниэлы в отношении романа, изначально почти полностью посвященного мужчинам. «Эра войны мачо закончилась, — написала тогда она. — Надо включить в панораму и женщин».

Первоначальный вариант Афины поцелуя не включал. В ее версии Энни была замкнутой, пугливой девочкой, считавшей китайских работяг грязными пугающими головорезами. Афинина Энни холодно пожелала мужчинам счастливого Рождества и оставила печенье возле натянутой «колючки», а сама робко отошла в сторону, как будто мужчины были собаками, готовыми рвануть с цепи и замять ее до смерти, стоит только им дать такую возможность.

Ясно, что Афина пыталась безжалостно высветить весь тот расизм, от которого страдали рабочие из-за людей, на чьей стороне они сражались. Но всего этого на страницах книги и так было уже предостаточно. Повествование начинало казаться тяжеловесным, однообразным. Так почему было не включить сцену, которая показывала бы потенциал межрасовой любви? Это же, в конце концов, не кровосмесительство?