Дети Капища - Валетов Ян - Страница 45
- Предыдущая
- 45/76
- Следующая
Сергеев поднял на Бузькина глаза и улыбнулся одной половиной рта.
– Ах вот оно как… Да, Валерий Васильевич, несомненно. Знакомая мне фамилия. Говорили намедни. Долго говорили. А что?
– Да ничего. Просил передать, что очень благодарен тебе за понимание важности вопроса. И что ты волен действовать по своему усмотрению.
Они помолчали. Потом Сергеев полез в бар и достал оттуда бутылку коньяка. Не спрашивая, плеснул маслянистую янтарную жидкость в два стакана и, поставив один перед собеседником, уселся напротив, не сводя с Васильевича взгляда.
– И давно? – спросил Михаил.
– Ты обо мне спрашиваешь? – осведомился Васильевич, сохраняя совершенно спокойное и дружелюбное выражение лица.
– Да.
– Давно.
Он подумал, опять пригладил лопатообразной ладонью свой серебристый ежик и добавил:
– Очень давно. С самого начала.
– Интересная у нас с тобой картина вырисовывается.
– Да уж, – согласился Бузькин. – Спорить не стану. Интересная.
– Идея тоже была твоя?
– Нет. Идея была не моя.
– А я-то все ломал себе голову, что это обо мне вспомнили? Ведь были договоренности…
– Да, знаю. – Васильевич махнул рукой. – И у меня они были, Миша.
Они, не сговариваясь, подняли стаканы с коньяком и почти одновременно выпили.
– Херовая у нас с тобой работа, – сказал Сергеев. – Но полная неожиданностей. Не заскучаешь.
– Есть такое дело, – согласился Бузькин. – Сами выбрали. Да ладно… Что уже убиваться?
Он лег грудью на столешницу, вытянул вперед шею, от чего еще больше стал походить на Дональда Дака и продолжил:
– В Лондон ты, к сожалению, полетишь один…
– Ну хорошо, хорошо, – с некоторым раздражением продолжил Красавицкий. – Конечно, ты и Молчун – грозная боевая сила, не спорю! Но сто пятьдесят верст до границы… Патрули, минные поля, колючка… Да в себе ли ты, Сергеев? Мне очень нужны лекарства. Очень! Но не настолько, чтобы посылать тебя на верную смерть!
– Есть еще склады, – подключился Гринберг, – и здесь, и южнее. Поищем, перезимуем, твоего антисемита подлечим… На кой хер устраивать внеочередной концерт, Мишаня? Кому будет легче, если тебя пристрелят?
– Эдик, Тимур! Ну почему меня обязательно пристрелят? – примирительно сказал Сергеев. – В мои планы это не входит…
– Человек предполагает, – вмешался насупленный, как сыч, Головко. Его худые плечи ссутулились еще больше, чем обычно. – Только располагает-то – Бог, Миша.
– Да я через границу мотался раза по четыре в год. Иногда и больше. О чем мы спорим?
– И при этом на тебе всегда был раненый, которого надо было во что бы то ни стало доставить на ту сторону? Да? – спросил Тимур. – Сам ты у нас – натуральный Виннету, и Молчун тоже не обуза, если мягко сказать. Но… Сергеев! Окстись! Зима, снег, все следы видно на километры, лес голый… И тут ты на вороном коне… Я тебя не пустить, конечно, не могу, но я тебя как друга прошу – останься. Поможешь здесь…
– Погоди, Тимур, – голос Говоровой звучал устало.
Бессонная ночь нанесла на ее лицо новые морщины: словно по холсту картины побежали змеиться трещинки. Теперь ее возраст был легко определим. Она сидела на краю стула, опустив руки между расставленных коленей, с неизменной сигаретой, зажатой в пожелтевших от никотина пальцах. Под припухшими от недосыпа глазами, как нарисованные тени, легли синяки.
– Что вы на него напустились? Словно малые дети, честное слово! Не даете человеку сказать!
Гринберг недовольно фыркнул. Его огромные, хрящеватые уши, похожие на крылья летучей мыши, покраснели от возмущения.
– Вот чем мне нравился патриархат… – начал было он, но, натолкнувшись на взгляд Ирины Константиновны, осекся.
Взгляд был не враждебный, нет! Говорова искренне любила Эдуарда Аркадьевича. Она всех их любила – коллег, пациентов. Просто Тимура она любила как женщина, а остальных – как мать и сестра. Но Эдик замолчал мгновенно, только лишь встретившись с ней глазами.
Взгляд у нее был усталым. Так смотрит замученная жизнью хозяйка большого дома на непослушного сына, который не слушает ее добрых советов.
– Что ты собираешься делать? – спросила Говорова у Сергеева. – Как я понимаю, решение ты уже принял и менять его не собираешься?
Михаил кивнул.
Мороз за стенами Госпиталя явно крепчал. По оконным стеклам бежали белые разводы инея. Утро выдалось холодным и ветреным. Ветер дул со стороны Днепра, кружа поземку, гудел в развалинах и стучался в окна Госпиталя своими тяжелыми, мясистыми лапами.
– Ребята, – сказал Сергеев, – ну нет у нас другого шанса. Нет. Я же не самоубийца, чтобы бросаться на амбразуру…
– Да? – осведомился Гринберг. – А что это теперь называется иначе? Не самоубийством?
– Эдик, – произнесла Ирина с укоризной, – дослушай, а? Напрягись, пожалуйста! Наговоришься еще.
Сергеев вздохнул.
Конечно, то, что его друзья были обеспокоены, неудивительно. План перехода границы на найденном в развалинах судне на воздушной подушке попахивал авантюризмом. Собственно говоря, это-то и планом можно было назвать только условно. Какой уж тут план – типичная философия Портоса: ввязаться в драку, а уж потом разобраться что к чему. Более того, Сергеев пока не мог решить в каком именно месте лучше границу штурмовать.
Запас хода у «хувера», если не топтать педали, был километров 400–450. Поскольку заправок впереди не предвиделось, то еще литров 100–120 бензина можно было взять с собой в канистрах. До ближайшей же границы было полторы сотни верст, и, даже если скорость движения не превысит 20 километров в час, то через несколько часов можно будет оказаться в Восточной Республике. А еще через сутки – в Москве. Костя Истомин в помощи не откажет, как-никак это и его операция. Хотя не факт. У Али-Бабы по этому поводу явно свои соображения. Будь у него с Костей полный шоколад – не лез бы сюда Али, как пить дать, сидел бы, попивая зеленый чай, где-нибудь в Донецке, глядел бы в окно отеля на Железную Розу – отгроханный Союзом олигархов памятник региональному символу – и с места б не двигался. Ан нет! Полез! Так что от мыслей призвать на помощь «руку Москвы» пока придется отказаться.
Можно, конечно, на свой страх и риск мотнуть напрямую до границы с Конфедерацией, но боязно. И боязно прежде всего потому, что слишком много во всей этой истории «непоняток». Кто и что знает в Конфедерации о миссии этого сумасшедшего араба на Ничьей Земле, достоверно не известно. Конфедераты – парни веселые, у них паранойя – национальная черта.
Сергеев вспомнил физиономию Ромы Шалая, возглавляющего нынче службу безопасности гетмана Конфедерации Стецькива, и невольно усмехнулся.
Похожий на белку-переростка Рома Шалай, еще будучи курсантом, был фанатичным приверженцем теории заговора. Нечистый узкий лоб его виднелся из-под постоянно падающей вниз редковатой челки, крупные передние зубы торчали между бледными тонкими губами, из глубоких, костлявых глазниц посверкивали маленькие живые глазки, но при всей комичности внешности не уважать Романа было нельзя.
Под личиной рыжего грызуна скрывался мощный, аналитический ум, расчетливая злоба и выдающиеся оперативные способности. Паранойя только лишь добавляла перцу к его талантам – делала его неутомимым и изобретательным. Шалай, особенно крепко выпив, искал врагов внешних и внутренних даже под кроватями в казарме, а уж став во главе СБ конфедератов (и личной охраны трусоватого гетмана), явно оказался на своем месте. Враги дрожали и сдавались пачками. Проблема заключалась в том, что количество врагов на единицу времени было конечным, и, когда враги временно кончались, Шалай их придумывал и назначал самолично.
Сергеева он уважал, привечал и, можно сказать, ему симпатизировал, но предугадать, не случится ли у Романа Ивановича острого приступа подозрительности по их приезду, Михаил не брался.
Рвануть к «Вампирам»? Круче их, а Сергеев имел возможность сравнить, через границы никто не перебрасывал. Тоже идея неплохая. Но летом. Зимой планеры не летали. А, как было известно Михаилу, два из трех их винтовых самолетов (если честно, то это были не самолеты, а просто летающие гробы, собранные из мусора, найденного в Зоне) были сбиты вертолетным ооновским патрулем еще в начале осени.
- Предыдущая
- 45/76
- Следующая
