Курсант. Назад в СССР 12 - Дамиров Рафаэль - Страница 8

Он выставил вперед руку и засветил бутылку «армянского».

– И вы здесь? – было насупился Ковригин, но при виде дамы и бутылки уже заметно смягчился. – Ладно… Заходите, раз приперлись.

Писатель тряхнул бородкой и отставил ружье в угол. Я оглядел обстановку единственной комнаты в доме, довольно-таки просторно. Вроде, типичная советская дача со старым диваном, бабушкиным комодом и обшарпанным буфетом вместо кухонного гарнитура. Только в довесок к загородному интерьеру у стены виднелся массивный стол на аристократически изогнутых ножках, его столешница отделана потемневшим орнаментом. Все детали явно из массива дерева, напоминающего дуб – с штампованным ДСП точно не спутаешь.

Возле стола возвышался такого же раритетного вида книжный шкаф, забитый томиками с невзрачными обложками под классику, с золотистым и серебристым тиснением на корешках.

Птицу видно по полету, а писателя по кабинету. Я сразу заприметил особый антураж и атмосферу, что витала в комнате и как бы отсылала в эпоху давнюю и забытую.

На столе вальяжно расположилась пишущая машинка «Москва». Старая модель угольного цвета, годов пятидесятых, а может, и того раньше, с круглыми клавишами.

Мой взгляд чуть задержался на приборе, и писатель это заметил.

– Что, студент? Нравится? Ты, небось, рассказики-то от руки корябаешь?

– Ага, – вздохнул я. – Самая дешевая машинка сто двадцать рублей стоит, но я коплю на хорошую, на электрическую.

– А я не доверяю всем этим новшествам, – авторитетно заявил Ковригин. – От электрических – никакого удовольствия творить нет. Не чувствует бумага сопричастности автора к рукописи, его нажима и эмоций.

– Силя, а ты чего как сыч заперся и окна зашторил? – Люська уже расположилась на диване, закинув ногу на ногу.

– Мрачную сцену писал, – кивнул хозяин на заправленный и наполовину набитый на машинке лист. – Вот и создал атмосферу соответствующую. Так лучше думается.

– Ха, вот ты чудной! – Агапова откинулась на спинку, диван тревожно скрипнул продавленными пружинами. – А если ты про убийство писать будешь? Убьешь кого для антуражу? Вон как на нас с ружьем кинулся!

– Отстань, соседка, я ж думал, чужаки заявились. Был тут недавно случай… – отмахнулся Ковригин, извлекая из буфета изящные бокалы и выставляя их на журнальный столик перед диваном.

– Тю-ю… А нормальной тары нет? – поморщилась Люська, разглядывая посуду. – Стаканов, например.

– Эх, Люся… Нет в тебе эстетики, нет чувства прекрасного. Вот потому я и сбежал из коммуналки, чтобы не увязнуть в вашем плебейском быте.

– А чем тебе наша квартира не угодила? – женщина недовольно скрестила на чрезмерно пышной груди руки.

– Как говорится, с кем поведешься, от того и заразишься. А тут я наедине с музой, природой и…

– И коровами, – перебив, гоготнула Люська. – Поди доярку себе уже присмотрел? Для хозяйства своего.

– Вечно ты все опошлишь, Людмила, – вздохнул писатель.

– Ой, да ладно! А то я тебя не знаю…

Но тот бросил с ней спорить – видно, не хотел снисходить.

– Садитесь, молодой человек, – уже не обращая внимания на подколы, предложил мне Ковригин. – Как вас зовут?

– Вячеслав, – кивнул я и сел на диван через полметра от Агаповой.

– Я сейчас, в подвал схожу, располагайтесь пока, – Ковригин вышел из дома, а я подошел к ружью. Повертел его в руках, прикрыв спиной оружие от Семы и Люськи, которые о чем-то перехихикивались. Переломил ствол.

– Слава, – охнула Агапова, обратив внимание на щелчок. – Убери подальше эту штуковину. Как бы ни пальнула эта пукалка ненароком…

Я поставил ружье на место и вернулся на диван. В это время в дом вернулся Ковригин с банками и узелками в руках.

– Ну что, гости! – обвел он нас уже повеселевшим взглядом. – Отужинаем? Все одно вы писать мне не дадите…

Не успели мы оглянуться, как на журнальном столике появилась закуска: соленые грузди, приправленные чесноком, укропом и сметаной, отварная картошка, сало с широкими мясными прожилками, малосольные огурцы, перья зеленого лука, к чаю – варенье из крыжовника и сушки.

Мой план остаться наедине с Ковригиным накрылся медным тазом. Люська и Сема уходить не собирались, воспользовавшись гостеприимством хозяина, принялись уминать угощения.

Писатель чинно разлил коньяк по бокалам. Я сидел и ездил ладонями по коленкам, изображая скромного молодого автора.

– Давайте за литературу, – сказал хозяин дома тост, мне показалось, что немного грустно. – Настоящую литературу, не то, что сейчас…

Я уловил его настроение и решил подыграть. Судя по всему, Ковригин был писателем, что называется, старой школы, и ваял историческую прозу, рассказывал про события прошлых эпох, чтобы уйти от догм соцреализма и обязательной одноцветной политической окраски текста.

– Поддерживаю! – воскликнул я. – Сила литературы, я считаю, в традициях и в памяти предков. Мы должны донести до будущих поколений зерно истины…

Ничего более умного и писательского в голову не пришло. Все-таки я мент, а не литератор. Но и мое высказывание, вроде, проканало.

Ковригин одобрительно крякнул и выпил. Опустошил бокал залпом, по-пролетарски, как и Сема с Люсей. Я было хотел посмаковать коньячок, пригубить сначала, но, глядя на сотрапезников, не стал привередничать и выделяться, тоже бахнул по-рабочекрестьянски. Когда разлили по второй, бутылка кончилась.

Но Ковригин тут же достал из тарахтящего холодильника бутыль самогона, заткнутую смятой газетой.

– О! Вот это другое дело, Велиарыч! – потирал ладони Сема, не обращая внимания на мои знаки и скрытые подмигивания.

Я пытался сигнализировать ему, чтобы они с Люсьен проваливали, куда и планировали. Но Кондейкин, увлеченный выпивкой и едой, не распознал мой невербал.

Напрочь позабыв мой инструктаж, он вдохновенно толкал тост с присказкой:

– Идёт девушка, оглядывается – за ней идёт парень, она опять оглядывается – парень идёт, опять оглядывается – парень всё идёт, снова оглядывается – а парня нет! Так выпьем за советских сантехников, чтоб они закрывали канализационные люки!

Люська заржала, писатель хмыкнул, а я улыбнулся.

После третьей организм наполнился приятным теплом, а Ковригин, наконец, начал свои расспросы.

– Ну-с, Вячеслав, – вскинул он на меня лохматую не по годам бровь. – Рассказывайте, о чем вы хотели меня спросить.

Если бы не борода и косматость бровей, на вид, я бы дал писателю не больше сорока, а нечесаным и небритым он выглядел на возраст члена политбюро. Под его рубахой просматривались крепкие жилистые руки. Коренастый по сложению, он выглядел отнюдь не хлюпиком. Как-то легко его тогда Светлицкий вытолкал со своей встречи с читателями… Наверное, Ковригин не очень-то и сопротивлялся, чтобы не разводить дебош. Позволил себя удалить с мероприятия, наступив на горло собственной гордости. Хм…

– Сильвестр Велиарович, – начал я. – Я много о вас слышал. Вот, хотел по своему рассказу посоветоваться. Его я не захватил, чтобы не навязываться, но при следующей встрече хотелось бы показать именно вам.

– Почему?

– Я не понес его в союз писателей. Понимаете, – я пояснил чуть потише, как бы инстинктивно: – я не совсем разделяю традиционные взгляды на современную литературу. В своем произведении мне хочется показать, как было на самом деле, а не как того требует партия. Он у меня в историческом формате написан. А в Литейске только два писателя, работающих в этом жанре, насколько я знаю. Вы и Светлицкий…

– Светлицкий! – вдруг скривился хозяин. – Это дилетант, а не писатель!

В это время Сема, наконец, увидел мои сигналы, или просто наелся и напился и захотел продолжения вечера не с нами, а с женщиной. Он встал, стряхнул со штанов крошки, утер рукавом рот и протянул Люське руку:

– Мадам, не желаете ли прогуляться?

– С тобой, что ли? – хрюкнула дама. – Не вишь? Я с интеллигентными людьми за литературу беседую. Отстань, Семка!

Но Кондейкин молодец, не отступил. Не забывал подливать даме самогона, так что та, в конечном счете, раздухарилась и решила, что лучше синица на сеновале, чем журавль на диване. Тем более, что журавль, то есть я, не проявлял к ней никакой симпатии, а телу ее после горячительного захотелось продолжения банкета, без утомительных разговоров о прекрасном и вечном.