Любовь, смерть и роботы. Часть 1 (ЛП) - Коллектив авторов - Страница 38

Томпсон закатил глаза.

— В жизни не слышал такого вздора! Ты хочешь, чтоб я отклонился от самого рационального пути, так как опасаешься прогневать своих идолов?

На лице мандарина отразилась боль.

— Видите ли, в тех местах, где рельсы уже проложены, творится много дурного: люди теряют заработок, животные умирают, боги домашнего очага не отвечают на молитвы. Все — и буддистские, и даоистские монахи — согласны: причина в железной дороге.

Томпсон подошел к будде и окинул его оценивающим взглядом. Я поспешил спрятаться за спиной статуи и крепко стиснул руку Янь. Оба мы затаили дух в надежде, что нас не заметят.

— Осталась ли еще сила у этого идола? — спросил Томпсон.

— Храм уже многие годы не может прокормить ни одного монаха, — ответил мандарин. — Но этого будду чтут до сих пор. По рассказам крестьян, обращенные к нему молитвы часто бывают услышаны.

За этим последовал громкий треск. Люди в главном зале хором ахнули.

— Я только что сломал тростью руки этому вашему богу, — сказал Томпсон. — Как видите, меня не поразила молния и никакая иная кара не постигла. Напротив, теперь мы знаем: это всего лишь идол, слепленный из глины пополам с соломой и выкрашенный дешевыми красками. Вот потому-то ваш народ и проиграл войну с Британией. Вместо того, чтобы думать о постройке железных дорог и изготовлении стальных пушек, вы поклоняетесь глиняным болванам.

Об изменении направления железнодорожных путей больше не было сказано ни слова.

После того, как эти люди ушли, мы с Янь выбрались из-за статуи и долго смотрели на сломанные руки будды.

— Мир меняется, — сказала Янь. — Гонконг, железные дороги, иноземцы с проволокой, по которой передается речь, и машинами, изрыгающими дым… Сказители в чайных домах все больше и больше толкуют об этих чудесах. Думаю, поэтому древнее волшебство и уходит. На смену ему идет новое, более сильное.

Голос ее звучал равнодушно, был холоден, как бестревожный осенний пруд, но в каждом слове звенела жуткая истина. Я вспомнил отца, изо всех сил сохраняющего бодрую мину, хотя заказчиков все меньше и меньше… Неужели время, отданное заучиванию заклинаний и танцу с мечом, потрачено зря?

— Что же ты теперь будешь делать? — спросил я, представив себе ее, одну среди холмов, не в силах найти пищу для подкрепления своего волшебства.

— Я могу сделать только одно…

На миг ее голос прервался, зазвучал с обреченностью камня, брошенного в пруд. Но Янь подняла на меня взгляд, и хладнокровие вернулось к ней вновь.

— Мы можем сделать только одно. Научиться бороться за жизнь.

Железная дорога вскоре стала привычной деталью пейзажа. Черный локомотив, попыхивая паром, бежал через рисовые поля и тащил за собой длинную вереницу вагонов, будто дракон, спускающийся в долину с далеких, туманных голубых гор. Какое-то время это зрелище казалось чудом. Детишки дивились на поезд, бежали за ним вдоль рельсов, стараясь не отстать.

Однако сажа и копоть из труб локомотивов погубила рис близ железной дороги, а однажды под колесами поезда погибли двое детишек, заигравшихся на рельсах, а после оцепеневших от испуга. После этого поезд перестал вызывать восхищение.

Люди совсем перестали приходить к нам с отцом с просьбой о помощи. Шли либо к христианскому миссионеру, либо к новому учителю, говорившему, будто он учился в самом Сан-Франциско. Движимые слухами о ярких огнях и хороших заработках, деревенские юноши начали уходить в Гонконг или в Кантон. Поля лежали невозделанными. В деревне оставались лишь старики да дети с одним чувством — чувством обреченности — на всех. Вскоре к нам зачастили люди из отдаленных провинций с тем, чтобы скупить наши земли по дешевке.

Отец дни напролет сидел в гостиной, держа на коленях Ласточкин Хвост, и глядел сквозь двери вдаль от рассвета до заката, будто сам превратился в статую.

Каждый день, возвращаясь с полей домой, я видел, как в глазах отца на миг вспыхивает проблеск надежды.

— Не говорил ли кто, что нуждается в нашей помощи? — спрашивал он.

— Нет, — как можно беспечнее отвечал я. — Но я уверен: вскоре поблизости появится прыгучий вампир. Давненько их не бывало.

Говоря все это, я отводил взгляд в сторону: очень уж не хотелось видеть, как искра надежды угасает в отцовских глазах.

И вот однажды, придя домой, я обнаружил отца висящим на толстой балке в его спальне. С онемевшим сердцем вынимая из петли мертвое тело, я думал о том, насколько отец сродни тем, на кого охотился всю свою жизнь: и им, и ему давало жизнь древнее волшебство, но вот оно ушло без возврата, и ни отец, ни его жертвы не знали, как прожить без него.

Ласточкин Хвост в руке показался тупым и тяжелым, точно дубина. Я всю жизнь думал, что стану охотником на демонов, но как же им стать, если на свете больше нет ни демонов, ни духов? Все даосские благословения, сокрытые в этом мече, не смогли спасти отца от утраты смысла жизни. Быть может, если и я останусь здесь, мое сердце тоже отяжелеет и затоскует по вечному покою?

Янь я не видел уже шесть лет, с того самого дня, как мы с нею прятались в храме от бригады железнодорожных топографов. Но в этот момент мне вспомнились ее слова.

Научиться бороться за жизнь…

Я увязал в узел кое-какие пожитки и купил билет на гонконгский поезд.

Охранник-сикх проверил мои документы и махнул рукой, пропуская меня через проходную. Я чуть помедлил и бросил взгляд на рельсы, тянувшиеся вверх по крутому склону горы. Казалось, это не рельсы, а лестница, ведущая прямо на небеса. Это был фуникулер, трамвайная линия к вершине Пика Виктории, где жили хозяева Гонконга, а китайцам появляться запрещалось.

Но, чтобы швырять уголь в топки и смазывать механизмы — на это вполне годились и китайцы.

Пригнувшись, я нырнул в машинное отделение, и меня окутали клубы пара. За пять лет я изучил ритмичный лязг поршней и дробное жужжание шестерней лучше собственного дыхания и биения сердца. Вся эта мерная какофония казалась чем-то наподобие музыки, приводившей меня в движение, словно звон цимбалов и гонгов в начале народной оперы. Я проверил давление, смазал сальники уплотнительной смазкой, подтянул фланцы, сменил изношенные шестерни резервной лебедки… Я погрузился в работу с головой. Это было тяжело, но приносило удовлетворение.

К концу моей смены снаружи стемнело. Покинув машинное отделение, я увидел в небе полную луну, озарявшую очередной вагон, полный пассажиров, увлекаемый вверх по склону силой моей машины.

— Смотрите, берегитесь китайских духов, — сказала одна из пассажирок, женщина с необычайно светлыми волосами, и ее спутницы рассмеялись.

Только после этого я понял: сегодня же ночь Юланя, Праздника Голодных Духов. Надо бы раздобыть что-нибудь для отца — возможно, купить бумажных денег в Монкоке…

— Как это «на сегодня закончила», если ты еще нужна нам? — раздался развязный мужской голос невдалеке.

— Таким, как ты, не пристало привередничать, — со смехом добавил второй.

Оглянувшись на голоса, я увидел китаянку, стоявшую в тени возле станции фуникулера. Узкое платье-чонсам в западном стиле и крикливый макияж не оставляли сомнений в ее ремесле. Ей преграждали путь двое англичан. Один тянул к ней руки, пытаясь обнять, а она осторожно пятилась от него прочь.

— Прошу вас, — сказала она по-английски, — я очень устала. Возможно, в другой раз.

Голос первого зазвучал жестче.

— Давай-давай, без глупостей, — сказал он. — Это не обсуждается. Ступай с нами и делай, что полагается.

Я подошел к ним.

— Эй…

Оба обернулись ко мне.

— Что происходит?

— Не твое дело.

— А по-моему мое, — возразил я. — Как вы разговариваете с моей сестрой?

Сомневаюсь, что хоть один из них поверил этому. Но за пять лет споров с тяжелыми механизмами мои мускулы достигли впечатляющей величины, а взглянув на мое лицо и руки, черные от смазки, эти двое, по-видимому, почли за лучшее не затевать публичной потасовки с ничтожным механиком-китайцем.