Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ) - Баюн София - Страница 26

Конечно, Яр не стал этого делать. Вышел на по-зимнему сизое солнце, щурясь и морщась от неожиданно яркого света. Закурил, а потом достал диктофон из нагрудного кармана:

— Нора, на часах 19.08. Отличная погода, ясно и почти нет ветра. У дома растут просто потрясающие сосны. Только что говорил с подругой Рады, очень приятная девушка. Лучше бы допросил полено.

Он выключил запись и поднял глаза. Не помогла дурацкая шутка.

Солнце светило издевательски ярко, и скоро Яр видел только белый круг на белом небе, а в центре круга — голубой провал в какое-то чужое небо, лучшее небо, под которым живут люди, которые никогда не слышат того, что сегодня услышал он.

За следующие два дня Яна протерла все полки в прокате, выбила ковры и перетряхнула занавески, вымела из-под стеллажей пепел благовоний и вымыла полы. Чтобы Нора не вернулась, не нашла дорогу назад. Чтобы никто не нашел ее прокат кроме тех, кто приходит за фильмами. Пусть приходят те, кто не тянет за собой медные следы и не оставляет ворох вопросов и тревог.

Вечером второго дня Яна помахала веником, представляя, что выметает вопросы и тревоги, но это, конечно, не помогло. Пришлось бросить под придверный коврик горсть пшеничных зерен, смешанных с крупной морской солью. Это тоже не помогло, и тогда Яна просто обложила матом дверь и Нору. Потом повесила табличку «закрыто» и ушла на набережную.

Она долго бродила вдоль реки, подернувшейся мутной пленкой льда, словно заживающая рана — коркой. Подставляла лицо желтому и красному свету развешенных на рыжих фонарях гирлянд и глотала поддельный, неправильный воздух, которым никак не могла надышаться.

Она была почти счастлива. Истаял медный след, ушла Нора, и теперь, вдалеке от своего оплаченного, пыльно-коврового ада, от дома, который давно перестал быть ее домом, от стены, с которой вечно скалились измятые серые лица и безжалостно впечатанные в серую бумагу имена, вдалеке от всех, кто знал ее и чего-то от нее ждал, Яна почувствовала себя свободной.

Поднесла похолодевшие руки к пылающим щекам. Провела по лицу, умываясь ледяным алым и золотым светом. Набережная была длинной, очень длинной, и полнилась светом огней — фонарей, гирлянд, вспышек фар, окон домов, нависающих над дорогой. Широкая, незаметенная снегом набережная, тянущаяся вдоль остывшей, уснувшей реки, где до весны не найдут больше мертвых женщин.

А может, и потом не найдут.

Лем перестанет пропадать и будет чаще оставаться у нее. Яр перестанет столько пить, и у него никогда больше не будут так страшно темнеть глаза.

Володя признается Лене, что влюблен, и они перестанут ходить к Яне. Когда-нибудь она сама зайдет к ним в гости.

Алиса перестанет вздрагивать по ночам от каждого шороха. Ее ждут длинные, темные и пустые ночи, в глухой черноте которых ничего не таится. Она напьется ими, и разгладятся оставленные бессонницей морщинки, распрямятся усталые плечи.

Почти все смогут найти покой в этот ноябрь, в предстоящую зиму. Только у Яны нет шанса. Она стояла под фонарем, подставив лицо омывающему набережную свету, и слезы размывали подводку и затекали под берет.

Той ночью Яна рассыпала по столу руны — темные вишневые косточки, острые выжженные знаки — и долго перекладывала их, переспрашивала и пыталась вывести другие ответы. Порыдала, выпила три рюмки сливочного ликера, запила водкой из морозилки, и ушла спать.

…

Нора пришла через несколько дней после интервью, и Яна совсем ей не удивилась. Она уже знала, как все будет. Знала, чем все кончится. И нужно было просто смириться, что от Норы теперь никуда не деться.

Она принесла «Мечтателей», газету со статьей и плитку шоколада. Положила на табуретку, которую Яна поставила под знаком анархии на стене, чтобы приколоть к вершине очередную вырезку, а потом подняла глаза. Задержала взгляд на чешуйках приколотой к стене бумаги и погладила черную дугу.

— Можно это сфотографировать?

Яна покачала головой. Это не для всех. Это не может быть для всех.

— … черепкам, увитым скромным веночком, — прочитала Нора. — Лепесткам цветущих фиалок… О ком это?

— О манах, — улыбнулась Яна. — Древние римляне называли так духов предков. Маны не великие и не злые. Просто мертвые, которых надо чтить.

— А что будет, если не чтить?

— … наказанье пришло: говорят, что за это несчастье Рим раскалился огнем от пригородных костров, — мечтательно процитировала Яна. — Заварить чай?

Нора зачарованно кивнула.

— Здесь много моих статей, — заметила она. — Мне приятно.

— Ты звала мою сестру по имени, — нехотя ответила Яна.

Прошелестела подолом шелкового халата по разбросанным по полу бумагам. Вышла на кухню, достала серебристый чайник и жестяную банку. Включила плиту, а потом приоткрыла окно и прислонилась горячим лбом к холодной оконной раме, выкрашенной белой масляной краской.

Яна знала, что от Норы теперь не избавиться. Нора — длинный нос и огромные глаза, блестящие медными искрами следа, который она уже взяла. Вдохнула его, как ищейка, вместе с пылью проката, маревом благовоний, сказкой и всей ложью, которую развесила в воздухе Яна. И теперь она никуда не денется.

Пахло раскаляющейся конфоркой и чем-то холодным, будто замерзающей водой в оцинкованном ведре.

Так пах остывающий день на берегу реки. Так пахло в морге, рядом с Ветой. Яна пришла на опознание и смотрела на собственное изуродованное лицо, дышала глубоко и ровно, а в ее кармане звенели горячие и мокрые монеты.

Яна тогда купила для проката последний стеллаж, ковер и забрала из видеосети первую коробку списанных кассет. Это были ее последние деньги.

Она вышла из морга, и запах ее не оставлял. Яна пошла на мост, где убили Вету, и долго стояла там, сжимая монеты в липкой ладони. Потом швырнула их в теплую воду, на которой больше не дрожали белые лепестки, села у перил и разрыдалась. Больше всего в тот момент ей хотелось, чтобы рядом был человек, который мог бы ее понять. Кто положил бы ладонь на ее вздрагивающую спину, и отчаяние раскололось бы пополам.

Но тогда в целом мире не было такого человека.

Холодная вода в оцинкованном ведре. Отраженное небо, и в небе — лепестки.

— Яна?

Она не открывая глаз поставила чайник на конфорку.

— Вету кремировали, знаешь? — глухо спросила Яна. — Конечно не знаешь. Откуда тебе знать. Это я настояла.

— Зачем?

Яна открыла глаза и улыбнулась. Улыбка исказилась в круглом боку чайника.

— «…идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в темную половину месяца, из темной половины месяца — в шесть месяцев, когда солнце движется к югу, из этих месяцев — в мир предков, из мира предков — в луну». — Яна бросила на дно глиняного чайника звездочку бадьяна, несколько сушеных ягод, апельсиновую корку и щепотку заварки. Запах черного чая, терпкий и теплый, на мгновение смысл навязчивую, свербящую ноту воды, впитавшей небо, лепестки и оцинкованные стенки ведра. — «Достигнув луны, они становятся пищей. Там боги вкушают их, подобно тому, как они вкушают царя Сому, говоря: "Возрастай, уменьшайся". Когда это проходит у них, то люди попадают сюда в пространство, из пространства — в ветер, из ветра — в дождь, из дождя — в землю. Достигнув земли, они становятся пищей. Снова совершают подношение их на огне человека, и затем они рождаются на огне женщины».

«Вот так. Слушай, Нора, слушай и никогда больше сюда не приходи. Я сумасшедшая, сектантка и кинодилер. Ничего ты от меня не услышишь, кроме эзотерических бредней, не получишь историю, на которой можно заработать», — думала Яна, с ненавистью глядя на струйку пара, струящуюся из изогнутого носика.

Она сняла полотенце с ручки духовки, быстро укутала чайник и поставила его на холодную конфорку.

— Я больше не отражаюсь в зеркалах, — сообщила Яна, чтобы Нора точно поняла, с кем имеет дело.

— Ты только что проходила мимо трельяжа, и я уверена, что видела отражение, — поморщилась Нора.