Ты будешь страдать, дорогая - Фокс Натали - Страница 16

• Предыдущая
• 16/37
• Следующая

— Я волноваться за сеньор де Навас, он не любить тут люди, но Фелипе говорить, хорошо, значит, быть хорошо, — бормотала Мария, подавая им в конце сеанса напитки.

— Вы имеете в виду — то, что открыли студию?

— Si. Он никогда не открывать студию после день свадьбы.

— Она была построена, до свадьбы? — Джемма знала, что не должна спрашивать, но не смогла удержаться.

— Si. Сеньор де Навас, он ездить в Европу долго, для дела своего папы. Он встречать женщину-художницу, как вы. — Мария рассмеялась. — Студию он делать для нее, но она нет приезжать. Потом он жениться… — Она замолчала, устремив взгляд через плечо Джеммы в сторону тропинки и двойной двери в кабинет Агустина.

Дверь была распахнута, и по изумлению на лицах Марии и Кристины Джемма догадалась, что это случилось впервые. К студии приближался Фелипе.

— Мы идти, — пробормотала Мария, взглянув на дочь.

Когда Фелипе появился на пороге студии, Джемма мыла в раковине кисти.

— Ты всегда так действуешь на прислугу, что она в панике бежит от тебя?..

— Ничего подобного.

— Они явно заторопились.

— У них есть обязанности. Мария — превосходная экономка, и график у нее довольно плотный. Мне нравится, — сказал он, и Джемма повернулась, чтобы посмотреть, что заставило его сменить тему. Он рассматривал портрет Кристины.

Джемма не смогла сдержать волнения при виде его фигуры у холста. Яркий румянец залил ее щеки, а сердце болезненно сжалось. На Фелипе все еще была одежда наездника, белые брюки, сейчас в пыли и комьях грязи, обтягивали икры.

Черная тенниска на груди прилипла от пота, а на лбу и волосах блестели капли, как будто после бешеной скачки он просто засунул голову под струю воды. До нее доносился мужской запах, смесь одеколона и его собственного терпкого аромата. Кисти выпали из ее рук в раковину.

Она принялась сосредоточенно собирать их и лихорадочно мыть, изо всех сил борясь с предательским желанием, которое он вызвал в ней.

— Ты все забываешь, что я знаю тебя, Джемма, — пробормотал он ей на ухо и, обхватив за талию, с силой прижался к ее спине.

— Не смей! — крикнула она, пытаясь вывернуться из его рук, но он сжал ее так, что она едва могла дышать.

— Я всегда возбуждал тебя после своих тренировок, верно? Только сегодня я не тренировался, радость моя. Я заставлял своего племенного жеребца забраться на…

— Прекрати, — прохрипела она, изо всех сил извиваясь, чтобы высвободиться из кольца его рук. Но эти руки внезапно крутанули ее, и она оказалась лицом к нему, он сжал ее плечи и навалился на нее всей тяжестью, так что край раковины больно впился ей в спину.

— Тебе бы стоило прийти и посмотреть, querida: каких-нибудь пара движений — и готово…

— Тебя зажигают подобные вещи, не так ли? Да ты сам — животное! — выпалила она.

— Нет, ты. И весьма сексуальное. Меня зажигаешь ты, а не лошади. — Его губы дразнили ее, соблазняли, но он еще сдерживал натиск, дожидаясь, когда она отзовется.

Джемма отчаянно сражалась изо всех своих сил — ничтожных по сравнению с его мощью.

Она хотела упереться ему в грудь кулаками, но не смогла, потому что он стальной хваткой стиснул ее запястья и прижал ее руки к бокам. Но ее внутренняя борьба была ему неподвластна. Здесь все зависело только от нее самой, однако Джемма чувствовала, как ее с каждым мгновением предательски покидают силы. Фелипе понял, что плотина рухнула, сметая на своем пути остатки ее сопротивления. И тогда жар его поцелуев усилился, и раствориться в них стало для нее неизбежным.

Они снова вместе, она опять в его объятиях! От сдержанности Джеммы не осталось и следа. Фелипе безошибочно уловил нужный момент, чтобы отпустить ее руки, и позволить им взлететь вверх, и запутаться в его еще влажных волосах. С его губ сорвался стон. Глубокий, как океан, этот стон обдал огнем ее грудь, когда Фелипе рванул на ней рубашку.

Изголодавшимся младенцем припав к ее соскам, Фелипе увлек ее на кушетку. Коснувшись спиной теплого шелка, она издала отчаянное «Нет!», но тщетно — когда он опустился рядом с ней, весь ее протест утонул в стремительном потоке желания.

Его губы не отрывались от ее лица, а руки колдовали над телом, мастерски избавляя его от одежды. И вот уже на ней не было ничего, кроме узеньких шелковых трусиков.

Непроницаемо-темные глаза Фелипе ощупали ее почти обнаженную фигуру, и лишь затем он склонился над ней, приник губами к животу, лаская языком пульсирующую плоть, пока она не застонала.

Это была пытка, заставлявшая Джемму висеть между небом и землей и мечтать о взрыве облегчения. Она знала, что Фелипе не остановится — во всяком случае, на этот раз.

Сдвинув трусики, он провел кончиком пальца по темному шелковистому треугольнику интимным, чувственным, ищущим жестом. Нежно, о Боже, как нежно прикасался он, уводя ее на грань восторженного взрыва. В этот искрящийся, пронзительный миг приближающегося экстаза она знала, что он не остановится. Как он умен, как хорошо знает ее…

Губы Джеммы приоткрылись в жалобном всхлипе:

— О Фелипе…

Эхо повторило ее слова, а вслед за ними и гортанный, победный стон Фелипе. Его движения ускорились, уверенные, властные, потому что он знал, что она уже далеко за гранью реальности. Извержение хлынуло яростными, раскаленными добела потоками, перед которыми сопротивление Джеммы оказалось бессильным. Приблизив губы к ее рту, — он остановил ее последний крик, полный страдания и муки.

Он жарко дышал ей в лицо, и Джемма, в душе сама извиваясь от боли, поняла, что и он страдает тоже. И тогда хлынули слезы. Она оплакивала себя, его, их любовь, в которой все пошло вкривь и вкось.

Фелипе осушил влагу с ее щек и отстранился, чтобы взглянуть на нее и пригладить ее густую, роскошную шевелюру. Он открыл рот, и Джемма напряглась, будто струна, в ожидании неизбежной, как ей показалось, злой насмешки.

Он нежно провел пальцами по волосам, по-хозяйски накрутил на них длинные локоны.

— Тебе вдут длинные волосы, — мягко шепнул он. — Если бы ты верила мне, Джемма, я был бы рядом и увидел бы, как они растут. — И вдруг его глаза сверкнули злостью, будто он обнаружил обман. Хлестнув прядью ей по лицу, он поднялся с кушетки и вышел — без единого прощального взгляда.

Действительность оказалась ужаснее самых страшных предположений Джеммы. Жестокость к унизительное оскорбление Фелипе потрясли ее до глубины души. Она избегала его уже два дня. А может, все было как раз наоборот: это он избегал ее. Она была слишком ошеломлена, чтобы разобраться. Ей было лишь известно, что они не встречаются сознательно, и это почему-то мучило ее даже больше, чем столкновение лоб в лоб.

Он точно знал, что сотворил с нею. Унижение оказалось меньшим из зол. Он понимал, что заставил ее еще больше жаждать его.

Джемма презирала себя и ненавидела Фелипе за то, что тот своего добился. Но в то же время она не могла истребить и своей любви к человеку, который обращался с ней жестоко, безжалостно и который не испытывал ни малейшего сострадания, доводя ее до страшных мучений. И все равно чудесные дни, проведенные в Лондоне, навечно остались в ее памяти. Именно это противоречие, эту проблему она пыталась для себя разрешить. Там они любили друг друга, и Фелипе был самым совершенным из любовников. Как он смог до такой степени перемениться? Если же он действительно все еще любит ее, то почему мучил и продолжает мучить? Помня об абсолютном, почти роковом слиянии их тел, как он смог удержаться от обладания ею?

— Агустин вернется завтра вечером. Джемма оторвала взгляд от портрета Кристины, на котором оставалось сделать несколько завершающих мазков. Уже темнело, и она собиралась закончить работу. Портрет заполнил ее время, и она была этому рада.

— Хорошо, — буркнула она и снова обернулась к полотну, не желая встречаться глазами с Фелипе. Он, казалось, совершенно не изменился, в то время как в ней, она это знала, перемены очевидны. Сегодня утром она заметила синеву под глазами, да и сами глаза потеряли даже остатки того блеска, который чудом сохранялся в последние полгода. Она и выглядела, и ощущала себя уставшей и мрачной.

• Предыдущая
• 16/37
• Следующая