Без права на ошибку - Линник Сергей - Страница 28

– Слабость.

– Это понятно. Еще что?

Пока меня крутили-вертели, стучали по мне и слушали, врач Авдюшко сообщила, что ранение мое осложнилось сепсисом, который, в свою очередь, осложнился септическим психозом. Из-за которого я последние шесть суток в себя не приходил, а только ругался матерно и пытался ударить всех, кто ко мне приближался. Так что меня привязали для моей же пользы и лечили. Провели ревизию раны, обеспечив отток гноя, и сделали три переливания крови. Температура держится, но есть надежда, что теперь я пойду на поправку. Последнее я уже слышал с трудом, потому что снова провалился в сон.

Разбудили меня для кормежки и приема лекарств. Таблетки и порошки я глотнул, а вот после первой же ложки каши на меня напал такой жестокий приступ кашля, что мне казалось – из горла вот-вот куски легких полетят.

Вызвали дежурного врача, тот посмотрел, послушал, вздохнул, глядя на термометр, и назначил какой-то укол. Впрочем, ни хрена он не помог, до самого утра я будил всех в округе своим бухыканьем.

Татьяна Антоновна даже до кабинета своего не дошла, не переодеваясь, влетела в палату, послушала меня принесенным фонендоскопом и скомандовала везти мою тушку срочно на рентген.

Фотографировали меня и в фас, и в профиль, а потом отпустили, сообщив, что снимки передадут в отделение после проявки.

Кашель вроде чуть меньше стал, я даже задремал немного и проснулся от голосов в коридоре. Наверное, разговаривали прямо возле палаты. Один был мужским, и он что-то говорил сердито. А второй – скорее всего принадлежал докторше моей. И она четко, так что я очень хорошо расслышал, произнесла: «А что вы хотели, там теперь еще и пневмония двухсторонняя сверху. Не знаю, что его спасти может».

А потом дверь в палату открылась, и точно, врач Авдюшко на пороге показалась. Ничего не говоря, она снова начала меня выстукивать и мять.

– Это у меня пневмония, что ли? – я решил кота за хвост не тянуть и узнать новости пораньше.

– У вас, – не стала скрывать доктор. – Но вы не беспокойтесь, лечение уже назначено, мы делаем всё, что надо.

– Жене моей позвоните, пожалуйста, – попросил я. – Пока есть шанс вживую встретиться.

– Давайте номер телефона, – Авдюшко достала из кармана карандаш и положила на колени планшетку, сделанную из листа текстолита, – попробую сообщить.

– Домашний, – продиктовал я. – А лучше на работу позвонить, она там гораздо чаще бывает. Только я номер не помню… А записная книжка в вещах где-то, наверное.

– Место работы скажите, я по справочной узнаю.

– Госпиталь, Московский коммунистический военный. Номер триста девяносто три. У Бурденко, – и я снова начал кашлять.

– Зовут ее как? – задала главный вопрос Авдюшко.

– Вера Андреевна. Соловьева.

– Хорошо. Сейчас сделаю, – она встала и ушла.

Верочка примчалась очень скоро, мне показалось, и часа не прошло. Ворвалась в палату белой птицей, в медицинском халате и шапочке на голове, держа в руках сумочку и плащ.

– Петька, родной мой! – она опустилась на колени возле моей постели и обняла меня.

А мне дышать хреново, я и слова выговорить не могу, только давлюсь, чтобы не зайтись в приступе кашля.

Но жена моя быстро пришла в себя. Тоже врач, что ни говори. Посмотрела на меня, послушала, как я дышу, слезы вытерла и тут же помчалась выяснять, что со мной и как тут до такого состояния меня довели.

– Эх, красивая жена у вас, товарищ полковник, – мечтательно вздохнул Коломенцев. – Вот кончится война, женюсь на такой.

А я, блин, только и думаю, как бы не оставить такую красавицу вдовой. Потому что хреново мне – сил нет уже терпеть.

Исчезла Верочка почти на сутки. За это время я продолжал дышать кислородом и получать болючие уколы в свою задницу.

Странное произошло, когда меня быстренько сгрузили на каталку и переместили в палату, где я один лежал. Татьяна Антоновна только заглянула и ничего не сказала. После мне пришли делать укол. Наверное, не очень простой, потому что медсестру сопровождал специфического вида хлопчик, у которого на лбу разве что не горели буквы НКВД. Всё, от первого до последнего движения, проходило под неусыпным вниманием контролера. И только когда они ушли, в палату ворвалась Вера.

– Так, Соловьев, всё кончилось, теперь ты выздоровеешь! – громко зашептала она. – Это новое лекарство, только закончили испытания, будут начинать производство! Если бы ты знал… Но я не скажу!

Засыпал я с температурой тридцать девять и шесть десятых. Давление, как сейчас помню, восемьдесят на сорок. На двух руках три раза перемерили.

А проснулся – и сам удивился. Ночью меня еще дважды будили для процедур, помню только, что хлопчик никуда не делся, так и следил, чтобы ни одна капля лекарства мимо не ушла. Слабость была, но легонькая, почти незаметная. Не та, что вчера, которая всего выворачивала и прижимала грудь прессом, так что дышать нечем было. Сейчас, конечно, одышка присутствовала, но всё терпимо. Помню, вечером и после кислорода похуже было, и намного. И задница не болела!

Я повернул голову и увидел Верочку, спящую сидя на стуле. Она прислонилась к стенке, чтобы не упасть.

– Доброе утро, любовь моя, – прошептал я, но она услышала и проснулась.

– Петя, ты как? – она бросилась ко мне и приложила ладонь ко лбу. – Странно, нет температуры…

– Да нормально чувствую, – успокоил я ее. – Что мне колют хоть? Какое чудо-лекарство?

– Тише! – зашептала она. – Я вчера поехала к себе на работу, рассказала Николаю Ниловичу про твою ситуацию. Он мне сказал, что у Зинаиды Виссарионовны Ермольевой в институте микробиологии проводят испытания крустозина, почти закончились, будут запускать промышленное производство. И он позвонил ей, а я поехала, она меня приняла, но сказала, что лекарства мало, она просто так не может дать. А я тогда опять пошла к Николаю Ниловичу, и он позвонил Александру Николаевичу, а тот доложил Иосифу Ви…

– Кому Бурденко позвонил? – переспросил я.

– Поскребышеву, я же говорю, а Александр Николаевич доложил Сталину, и тот разрешил…

– Вера, ты что? Ты дошла до Сталина, чтобы мне дали лекарство?

– Да. А что тут такого? Я же объяснила ситуацию…

Наверное, мне тут вводят избыток жидкости. Иначе я выделение ее через глаза объяснить не могу. Вот это называется человек горы свернул. Крустозин, который потом пенициллин, в войсках появился зимой сорок третьего. Я хорошо помню. Получается, мне чуть не первому во всей стране это лекарство сделали? И это сотворила моя жена? Да хрен теперь какая юбка меня заинтересует! От таких женщин не гуляют!

Вот очень хотелось бы проснуться, встать, встряхнуть головой и сказать: «Где тут у вас помыться можно? И подготовьте мне чистые вещи, выписываюсь». Как бы не так. Когда на третий день драгоценных уколов решили, что хватит, болячки тут же полезли наружу. Одышки такой уже не было, но температура предательски поползла к тридцати восьми. И всё продолжилось. Болезненная, кстати, штука оказалась. То я хоть на здоровом боку лежал, а теперь только брюхо осталось. И еще анализы – каждый день, а бывало и по два раза. То палец уколоть, то из вены кровь взять, а уж мазочки из всех доступных мест, начиная с носа и кончая сокровенным местом с тылу, так и вовсе без счета. Рупь за сто, про мое лечение местные ученые если не книжку, то статью точно напишут. Ладно, у них работа такая. А мне заплатить за здоровье стаканом крови и тем, что на ватке остается, когда мазки берут, не жалко ни грамма.

Фотографироваться водили через день, я там уже собирался кружку свою оставить, чтобы чай пить. Но только спустя неделю сказали, что от воспаления легких не осталось и следа. Как говорит Вера, в медицине самое приятное, когда лечение заканчивают. Только мне осталось подождать еще дня три-четыре, пока швы снимут и объявят окончательно выздоровевшим.