Война после войны (СИ) - Шмаев Валерий - Страница 40

Такую же школу, я открою на и базе в Бразилии и наберу туда местных мальчишек, а первыми учениками будут Диего и его друзья. Теперь нам торопиться некуда, не сорок первый год, нет необходимости бросать их под танки с бутылкой бензина. Пусть учатся и живут в комфортабельных условиях.

После трущобных лачуг и полуголодной жизни, для этих детей это будет рай на земле. Больше, чем у половины друзей Диего нет родителей или есть такие родители, что лучше бы их вообще никогда не было. Ну, а местных упырей мы вырежем сами. Мне это за удовольствие, а мои ученики и друзья мне помогут.

Очень хорошо, что я связал своё исчезновение с появлением новых людей в «Байресе» и объяснил наличие сынов Израилевых в структуре своей организации. Это теперь не вызовет лишних подозрений. Под это дело пойдёт и легенда связи Елагина с «Лерман Центром». Мы свяжем их через Латвию или Австрию, но это мы обсудим с ним на пару.

Теперь можно вплотную заняться тем делом, которое я наметил для себя как основное на ближайшие несколько месяцев, но сначала я отошлю отчёт Малышеву и весточку Лису и Киму. Пусть через тройку недель присылают самолёт, иначе то, что я запланировал, я буду делать полгода. Как раз к тому времени закончится сезон дождей.

Январь 1948 года. Москва. Россия.

Соломон Моисеевич не был преступником. Он не был проклятым жидом и расхитителем социалистической собственности. Не был врагом народа и империалистическим наймитом, подрывающим устои Великого Советского Государства. Его совсем не надо было бить и топтать ногами на допросах, выбивая признания в том, что он не просто не совершал, но о чём он никогда не смог бы даже подумать. Но его били, топтали ногами, не давали ему пить и спать, и делали это изо дня в день, пока он не подписал все, что от него требовали. Правда, как только он поставил последнюю подпись под собственным расстрельным приговором, его перестали бить и вместо холодного каменного пенала неожиданно привели в огромную общую камеру, наполненную самыми разнообразными горемыками, попавшими в эту страшную внутреннюю тюрьму Министерства Государственной Безопасности Советского Союза.

Угрюмый конвоир, привычно втолкнувший его в камеру, отвесил ему сильнейшего пинка, как только Соломон Моисеевич замешкался на пороге этой душной преисподней. Старый, вернее после бесконечных допросов постаревший на два десятка лет еврей кубарем покатился по полу. Впрочем, старожилы камеры обошлись к нему благосклонно, таких как он, было немного. Выбивали признания, далеко не из всех и уже вскоре Соломон Моисеевич сидел в углу с небольшой краюхой хлеба и кружкой воды. Незнакомые люди оказались к нему добрее, чем самое справедливое рабоче-крестьянское государство.

Самое главное, что Соломон Моисеевич даже не был виноват. Нет, вина на нем, конечно же, была. Вернее, целых три. Соломон Моисеевич был евреем это раз. Соломон Моисеевич был умным и опытным цеховиком, организовавшим маленький кооперативчик, работающий на отходах промышленного завода гиганта это два. И, наконец, у Соломона Моисеевича было четыре дочери это три.

На беду Соломона Моисеевича, последнее обстоятельство сыграло над уважаемым человеком дурную шутку. Старшая дочь Фира понравилась майору МГБ. Всесильный майор, получив по мордасам прямо на улице, закусил удила и вот Соломон Моисеевич здесь. Где теперь строптивая старшая дочка, да и вся его семья, сколько прошло времени и какой сегодня день недели, Соломон Моисеевич не знал. Впрочем, он обязательно узнает об этом на суде, а пока, вполне уважаемый и довольный ранее жизнью человек, забылся тяжёлым беспокойным сном. Свою историю старый «цеховик», абсолютно не скрывая, рассказал за общим столом и тут же забыл об этом. По мнению почти всех, кто был в камере, жить Соломону Моисеевичу оставалось только до суда, но был человек, который считал иначе.

Анатолий Васильевич Киселёв не был евреем, у него не было своего дела и четырёх дочек. Был он молодым сильным здоровым комсомольцем двадцати трёх лет от роду. Успел послужить в армии и даже зацепил полгода войны, правда, не на фронте. А ещё у него был папа — полковник МГБ, который, переговорив со своим приятелем, устроил отпрыску перевод во внутреннюю тюрьму Министерства Государственной Безопасности. Так — на непыльную работёнку, чтобы набрался опыта и вот уже третий год Толик писал рапорта о переводе, так как такая служба ему жутко не нравилась.

Дважды Толик ездил в знаменитую дивизию Управления Специальных Операций сдавать нормативы. Первый раз не прошёл. За год подтянул языки, сдал всё, а когда председатель приёмной комиссии глянул кто его отец, то послал Толика в такую заоблачную даль, что конечную точку весьма извилистого маршрута, ошарашенный таким поворотом дела, сержант МГБ ищет до сих пор.

Проверяющие из партийного контроля приехали в тюрьму неожиданно и в неурочное время. В субботу в пять утра то есть. Старший смены, майор МГБ Лазарев Николай Сидорович, за глаза называемый подчинёнными просто Сидором, попытался послать контролёров, но тут же сдал назад, так как проверяющие из партийного контроля таких шуток не понимают и сразу вызывают группу поддержки из Управления Специальных Операций. А до такого партийный контроль лучше не доводить. В дивизии быстрого реагирования шутники отсутствуют напрочь — могут и на танке приехать, а то и не на одном.

Благоухающий непередаваемой смесью коньяка и самогона майор после предъявления проверяющими сопроводительных документов сгрузил их на сержанта, после чего недолго думая величественно удалился в свой кабинет досыпать. Если эти ребята приехали, то надолго, ещё и пообедать все успеют. До прихода руководства можно медленно поморгать, а подчинённые пусть трудятся, прыгая вокруг проверяющих. К своей работе сотрудники партийного контроля никогда местных не привлекали, работая с задержанными и их документами самостоятельно.

Проверяющие действительно оказались дотошными, полтора десятка пожилых, многое повидавших на своём веку мужиков, неспешно ходили по одиночным камерам, расспрашивая арестантов. Кого-то проходили сразу, а у кого-то задерживались надолго, допрашивая арестованных и делая пометки в личных делах, спешно притащенных заместителем начальника смены капитаном Самсоновым.

До отдельного блока трое проверяющих дошли позже всех. Остальная группа разбрелась по подвальному этажу так же по трое. Толик, контролирующий процесс на этаже напрягся — приказ полковника Завьялова был категоричен, не впускать в это крыло никого, и сержант встал у решётки намертво. Впрочем, мужики оказались с пониманием, приказали принести журнал дежурства и поставили там свои подписи с указанием номеров удостоверений.

Зайдя в дальнюю камеру, майор, и два старших лейтенанта пропали в ней надолго. Затем один старший лейтенант сходил ещё за троими проверяющими, а потом на этаже началось такое, чего сержант не видел никогда в жизни. Вышедший из камеры пожилой майор устало сказал Толику.

— Сержант. Проводи к городскому телефону. — Приказ был однозначен, и не выполнить его Толик не мог.

Пришлось дойти с майором до дежурки и остаться в комнате — по инструкции дежурный спецблока не имел права покидать постороннего у телефона. Майор набрал номер и Толик от его слов превратился в соляной столб.

— Лето. Твои архаровцы далеко? Всё подтвердилось, пусть подтягиваются. Давай и сам подъезжай, без тебя не разрулим и спецгруппу возьми с постановлениями. Здесь всё руководство сажать давно пора. — майор, положив трубку, обратился к Толику.

— Пойдём сержант, кончилась у вас спокойная жизнь. — спокойная жизнь действительно закончилась.

Майор этот оказался личным представителем Берии и уже через десять минут рядом с Толиком вырос боец управления спецопераций в полном вооружении, не отходящий от сержанта ни на шаг. Такого сопровождающего получил каждый сотрудник смены, а вот весь командный состав арестовали, походя, ввалив не до конца проснувшемуся Сидору по печени, распихали всех по одиночным камерам и выставили охрану.