Справедливость силы - Власов Юрий Петрович - Страница 18

Несколько месяцев спустя после чемпионата Хоффман приписал к новому и уже последнему изданию своей "Тяжелой атлетики":

"…На чемпионате (в Варшаве.-Ю. В.) Брэдфорд показал себя очень сильным, набрал лучшую сумму… большую, чем когда-либо у Дэвиса, и на 10 фунтов больше, чем Шемански (подразумевается лучший результат Шемански,– О. В.), но и этого оказалось мало для победы над молодым русским… Эшмэн из-за поврежденной стопы почти не мог тренироваться. На чемпионате он взял последний вес чисто на грудь и в случае успеха занял бы третье место. Однако не справился – и оказался шестым… До настоящего времени (начало 1960 года.– Ю. В.) американские атлеты выиграли 46 титулов чемпионов мира и по одержанным победам являются лидерами мировой тяжелой атлетики…"

Ни моего имени, ни результата Хоффман не назвал. Кроме высокомерия в этом проявился и определенный расчет. Зачем оставлять в книге память о случайной победе? Ни Хоффман, ни американские атлеты не приняли мою победу всерьез. Еще не остыл гриф от захватов Дэвиса и Эндерсона. И уже наливался силой знаток тренировки Норб Шемански. И Джим Брэдфорд на своем шестом будущем поединке за титул первого имел все шансы на золотую медаль. В Варшаве он почти дотянулся… Наступал самый ожесточенный год поединков – олимпийский.

Выступлением в Варшаве завершился спортивный сезон 1959 года. Я выступил на четырех соревнованиях (из них – в двух международных) и выиграл все. Установил мировой рекорд в толчковом упражнении, два мировых рекорда в рывке и рекорд СССР в жиме.

Но главное – я защитил диплом и смог заняться литературой. Путь к ней оказался околист. В 1953 году я сменил форму воспитанника суворовского училища на форму рядового с погонами в серебряной окантовке авиационной технической службы. И только закончив академию, я получил возможность писать. Но в конце 1959 года и в начале 1960-го я еще не сумел этим воспользоваться – должен был работать по специальности. Лишь в феврале 1960 года положение изменилось. Не справляясь с двойной нагрузкой – службой и тренировками, я подал рапорт о переводе в Центральный спортивный клуб армии (ЦСКА). Приказ о переводе в клуб на должность инструктора по спорту последовал через несколько недель. Таким образом, спорт открыл для меня возможность писать. Загвоздка была лишь в том, как это совместить с тренировками.

Я ценю честолюбие. Оно чрезвычайно благотворно. Честолюбивый человек – это работа, это движение, это энергия жизни. Но тщеславие – уже болезнь души. Много лет спустя я прочел в дневниках Толстого: "Тщеславие есть какая-то недозрелая любовь к славе, какое-то самолюбие, перенесенное в мнение других… он любит себя не таким, какой он есть, а каким он показывается другим Эта страсть чрезвычайно развита… для человека, одержимого ей, она… отравляет существование…" Эта страсть действительно казнит людей. И уничтожает в конечном итоге и физически, точнее – самоистребляет.

Если я встречаю писателя, родственного по духу, я схожусь с ним в немом диалоге на всю жизнь. Он делает как раз то, что в достаточной мере не удается мне: помогает понять мир и себя. Ему удается вдруг лучше увидеть и сложить в слова то, что выражает искомую суть. Уже и суть моего движения. И, как ни странно, слова книг имеют значение силы – материальной силы. Они помогают проявлению воззрений, следованию им, крепят убежденность.

Инстинкт самосохранения бережет и взлелеивает чувства из разряда предающих. Для движения нужно переступать через себя. Ведь и то, чему ты отдаешься, не твое. Оно с виду только представляется главным одному тебе. Только с виду. Разве рекорд, или удачная глава повести, или чудный танец могут насытить одного творца? В основе – желание всех, оно лишь переработалось, усвоилось и стало волей творца. И отречься уже нельзя – это цель всех.

И о пределе движения. Большое, нравственное дело не может иметь предела. Оно есть существо, естественность жизни. Очень точно об этом говорит Лев Толстой:

"Если есть предел тому делу, которое ты делаешь, то все дело не имеет смысла или имеет только один ужасный смысл лицемерия". Я думал об этом, уже заранее отделяя себя от спорта, видя и примеряясь к другим целям и задачам. Поэтому считал недостойным всякое пребывание в спорте, если утрачена способность к движению. Любая жизнь на затухании движения, на доходах от славы есть иждивенчество. Я определил для себя спорт как то состояние, когда присутствует способность к движению. Без него смысл спорта извращен, эгоистичен, затхл. Уход из спорта я предполагал в двух случаях непременным: потеря способности прибавлять в результатах, осознание своей способности делать другое дело, более важное. Это второе было своего рода выражением другого явления – исчерпаемости смысла спорта. Это исчерпание смысла могло наступить, когда ты был очень силен и впереди по-прежнему ждали победы. Но они уже не имели значения. Внутреннее "я" перерастало смысл происходящего и стремилось к новому приложению жизни.

Итак, когда сила упрется в физический предел – необходимо уйти.

С первой и до последней победы я не верил, будто всерьез нужно, чтобы игра в результаты становилась "делом". Однако игра увлекала, не могла не увлечь. И только когда она стала предъявлять права на всю жизнь, на подчиненность подниманию "железа" всей ее без остатка, я воспротивился.

Не все столь объяснимо. Я запутывался, ошибался, отступал, прежде чем снова находил решимость не изменять убеждениям. Я заново открывал эти убеждения. И ко всему еще липла усталость. Все усугубляла усталость, искажая действительность. Иногда возвращается сожаление по упущенным возможностям, но я уже знаю: это слабость. В слабости, душевном упадке человек склонен к утрате стойкости. Я помню: не все почитаемое есть таковое по существу.

Для всех, кто мечтает, кто никогда не соглашается с законченностью своей мечты, кто в глубокой внутренней борьбе сопрягается с мужеством построения нового, пусть не обозначенного ежеминутной утилитарной потребностью, а следовательно, не принимаемого как необходимость,– в напутствие слова Льва Толстого:

"Говорят, одна ласточка не делает весны; но ежели от того, что одна ласточка не делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует весну, а дожидаться. Так дожидаться… и весны не будет…" (Из записи в дневнике 5 октября 1893 года).

Зимой 1959/60 года я тренировался, что называется, с усердием. Во всяком случае, в спорте никто тогда не работал на подобных весах и "объемах" (показатель интенсивности ряда тренировок – по данным доктора педагогических наук, профессора Московского института физической культуры и спорта Л. П. Матвеева – не превзойден никем до сих пор, то есть до 1982 года).

В теории спорта лишь намечались направления развития. И все ученые выкладки лишь подытоживали, чаще всего откровенно описывали уже пройденное. Работать по-старому мы не могли. Новая сила требовала своих приемов тренировки. Именно с той зимы я отказался от "зубрежки" техники упражнений и всю энергию обратил на вспомогательные упражнения, необычно расширив и общефизический тренинг. Уложиться в часы тренировок я не мог, а недостаток времени возрастал с каждой новой задачей. Растягивать тренировку на целый день чересчур накладно. Она и без того съедала его большую часть. Тогда я стал заимствовать это время у классических упражнений. Почти не обращался к ним. Так, за всю зиму я провел всего семь тренировок в толчковом упражнении! Я не сомневался: к силе "техника" отлично приложится. Было б к чему прикладывать. Но вскоре изъятия из тренировок классических упражнений потребовала сама идея новой методики.

Спортивный сезон 1960 года я открыл резво – с рекорда СССР в жиме: 173 кг. Я установил его 10 апреля в Москве на чемпионате спортивного общества "Локомотив", выступая вне конкурса.