Похитители - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 34

• Предыдущая
• 34/67
• Следующая

– Не больно много ты знаешь, верно? – сказал он. – Откуда ты родом, я забыл?

– Из Миссипи, – сказал я.

– Г…, – сказал он. – Немудрено, что ты ни черта не знаешь.

– Ладно, – сказал я. – Би – это мисс Корри.

– О чем я только думаю, упускаю из рук деньги, будто сор какой, – сказал он. – Но, может, мы с тобой кое-что из этого выудим. Вот увидишь. Ее звать Эверби Коринтия, как бабку. Попробуй работать с таким имечком. Даже и для Киблита не слишком годилось, но одни там уже знали его и попривыкли, а другие так спешили, что им плевать было – есть у нее вообще имя или нет. А уж тем более не годилось для Мемфиса, для такого заведения, куда, говорят, каждая девка рвется, как только освободится место. Так что там-то, в Киблите, когда ее мамаша померла и тетушка Фитти взяла ее к себе и пустила в оборот, чуть только она подросла, имя ей не очень мешало. А после, когда она прослышала, насколько больше можно заработать в Мемфисе, и перебралась сюда, здесь про Эверби никто не знал, и она назвалась Корри. Так что всякий раз, как я у нее тут гощу, в прошлое лето, например, и сейчас, она дает мне пять центов в день, чтоб я не говорил про Эверби. Понимаешь? Вместо того чтобы проболтаться тебе, как дурак, мне бы надо пойти к ней и сказать: «Я стараюсь не проговориться за пять центов в день, но за десять центов старался бы вдвое лучше». Ну, ничего, не страшно, я ей завтра скажу, что ты теперь тоже знаешь, так, может, она нам обоим…

' – Кто это тетушка Фитти? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он. – Все ее так звали. Может, и вправду нам родня, кто ее знает. Жила она одна на краю города, пока не взяла к себе Би после смерти ее мамаши, и как только Би подросла, а ждать этого пришлось недолго, – Би была дылдой еще до того, как ей стукнуло десять, или одиннадцать, или двенадцать, или когда она там начала…

– Что – начала? – спросил я. Понимаешь? Должен был спросить. Я не мог остановиться, я зашел уже слишком далеко, как и вчера в Джефферсоне, только вчера ли, а может, в прошлом году? В другую эпоху, в другой жизни, другой Люций Прист? – Что значит глиномеска?

Он объяснил мне, с некоторым презрением, но в основном с каким-то недоверчивым, даже благоговейным, почтительным изумлением.

– Я там устроил глазок в задней стене дома, где из доски сучок выпал, а сверху жестяную пластинку приладил, с которой только я умел управляться, пока тетушка Фитти перед домом получала деньги и караулила. Ребятам твоего роста приходилось становиться на ящик, и с них я брал по пять центов, но тетушка Фитти все-таки пронюхала, что я за погляд беру со взрослых мужчин десять центов, а они могли бы входить внутрь за пятьдесят, и она мне чуть глаза не выцарапала…

Поднявшись во весь рост, я ударил его, к большому его удивлению (и своему тоже), мне даже пришлось нагнуться и схватить его и рывком поднять, чтобы было удобнее. Я ничего не смыслил в боксе и мало что – в драке. Но я знал совершенно определенно, чего хочу: не просто отколотить его, а стереть с лица земли; на секунду я почувствовал угрызения совести из-за того, что он ниже меня ростом (откуда взялось это возрождение древнего благородно-спортивного духа Итона [27]?). Но не дольше секунды; я колошматил, молотил, пинал не только десятилетнего недоростка, но обоих – Отиса и сводницу: маленькое дьявольское отродье, осквернившее ее тайное тайных, и ведьму, поправшую ее невинность – общую плоть, которую надо избить и изничтожить, общую сеть нервов, которые надо истерзать и раздергать, и более того: не только этих двоих, но всех, кто участвовал в ее осквернении, не только сводников, но и бессердечных, подлых подростков, и жестоких бесстыдных мужчин, которые платили свои центы, чтобы любоваться ее беззащитным, никем не защищенным и не отомщенным унижением. Он шлепнулся на тюфяк, но тут же встал на четвереньки и начал рыться в штанах, брошенных на пол. Я не знал – зачем (мне было все равно), не понял даже, когда он поднял, взметнул руку вверх. Только потом я заметил раскрытый карманный нож в кулаке, но и тут мне было все равно; это нас как бы уравняло в росте, дало мне carte blanche [28]. Я вырвал у него нож. Сам не знаю – как, я не почувствовал боли; и когда я отбросил нож и снова ударил его, я решил, что кровь на его лице – его собственная кровь.

Наконец меня схватил в охапку, оторвал от пола Бун, а я вырывался и плакал. Бун был босой, в одних брюках. Мисс Корри тоже была тут, в кимоно, с распущенными волосами – они доходили ей до талии, даже ниже. Отис, прижавшись к стенке, не плакал, а скверно ругался, как тогда, с Недом.

– Что за чертовщина? – сказал Бун.

– Рука, – сказала мисс Корри. Она замолчала и сразу обернулась к Отису, потом снова заговорила: – Ступай в мою комнату, – сказала она. – Сейчас же. – Он ушел. Бун уложил меня на тюфяк. – Дай я посмотрю, – сказала Корри. – Тут только я понял, откуда взялась кровь – из глубокого пореза через всю ладонь по сгибу пальцев, – наверное, я сжал лезвие, когда Отис пытался его вырвать. Кровь все еще шла. Вернее, пошла, когда мисс Корри разжала мне пальцы.

– За каким чертом вы подрались? – спросил Бун.

– Ни за каким, – ответил я. Я отдернул руку.

– Не разжимай, пока не вернусь, – сказала мисс Корри. Она вышла и вернулась, неся таз с водой, и полотенце, и бутылку, и еще что-то, похожее на обрывок мужской рубахи. Она смыла кровь и откупорила бутылку. – Будет больно, – сказала она. Она оказалась права. Потом она оторвала от рубахи полосу и перевязала мне руку.

– Не хочет сказать – почему подрались, – сказал Бун. – Надеюсь хоть, он начал, а не ты, – он ведь ниже тебя вдвое, даром что старше на год. Не удивительно, что нож вытащил…

– Даже моложе, – сказал я. – Ему десять.

– А мне сказал – двенадцать, – сказал Бун. И тут наконец я понял, в чем была неладность Отиса.

– Двенадцать? – переспросила мисс Корри. – Да ему в тот понедельник пятнадцать будет. – Она глядела на меня. – Хочешь, я его?…

– Только не пускайте его сюда, – сказал я. – Я устал. Спать хочу.

– Об Отисе не думай, – сказала она. – Он утром уедет домой. В девять есть поезд. Я пошлю с ним на станцию Минни – пусть глаз с него не спускает, пока он не войдет в вагон, и даже когда войдет, пусть следит за ним через окно, пока поезд не тронется.

– Правильно, – сказал Бун. – И саквояж мой пускай прихватит – положит туда воспитание и манеры. Ведь ты его сюда, в мемфисский…

– Перестань, – сказала мисс Корри.

– …дом привезла за воспитанием и манерами. Может, он их даже получил. А то ведь сколько лет мог рыскать по всем арканзасским борделям и никого себе по росту не подобрать, в кого бы нож всадить…

– Замолчи! Замолчи! – сказала мисс Корри.

– Ладно, ладно, – сказал Бун. – Но должен же Люций узнать наконец, где он побывал, чтобы после хвастать. – Потом они погасили свет и оба ушли. Так я думал. Но свет опять зажегся, на этот раз Бун был один. – Может, все-таки скажешь, из-за чего каша заварилась? – спросил он.

– Ни из-за чего, – сказал я. Он постоял надо мной, посмотрел, громадный, голый по пояс, держа руку на выключателе.

– Одиннадцать лет, – сказал он, – и уже порезали в драке в публичном доме. – Он все смотрел на меня. – Хотел бы я тебя знать тридцать лет назад. Если б ты меня поучил, когда мне было одиннадцать, может, у меня сейчас тоже было бы больше мозгов в голове. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил я. Оп погасил свет. Сколько-то времени я спал, но па этот раз появилась мисс Корри, она стояла на коленях возле тюфяка; я видел овал ее лица и волосы, пронизанные лунным светом. На этот раз плакала она – чересчур большая, чтобы плакать красиво, всего лишь – беззвучно.

– Я заставила его сказать, – проговорила она. – Ты дрался за меня. И раньше, бывало, мужчины, пьяные, дрались из-за меня, но ты первый дрался ради меня. Понимаешь, к этому я не привыкла. И теперь не знаю, что делать. Но одно сделать могу и сделаю. Я дам тебе обещание. Там, в Арканзасе, я сама была виновата. Но больше моей вины не будет.

• Предыдущая
• 34/67
• Следующая