Слава для Бога (СИ) - "Дед Скрипун" - Страница 8

- Согласен на все условия. – Ответил на рукопожатие Богумир.

- Ну вот и сговорились, вот и ладненько. – Улыбнулся Перв. Пошли, еще попаримся, вижу тебе понравилось, только, чур, теперь твоя очередь вениками махать.

— Что ты творишь! — Глаза Перуна метали молнии, а голос разрывал пространство раскатами грома, и летел в ухмыляющегося и ни грамма, не переживающего по этому поводу стоящего напротив Леля. Глава пантеона был зол, нет, он клокотал рвущим душу бешенством. — Как ты посмел коснуться своей мерзкой дудкой души моего внука? Ты ничтожный «певунчик», пустой любитель любовной романтики!!! — Как ты посмел поселить в душе мальчика любовь?!

— Ну, во-первых, не дудки, а свирели. — Усмехнулся парень, а во-вторых, не «певунчик», а бог любви, а, в-третьих. — Лель вдруг резко подскочил к трону и рявкнул прямо в лицо бога грома так, что у того зашевелились волосы в бороде. — Тебе ли старому маразматику не знать, что моя музыка не действует даже на простых жителей кромки, как можно зная это говорить о богах? Она создана только для смертных, а твой внук, хоть и изгнан, и возможности его заблокированы, но он все также остается богом. Моей вины в чувствах Богумира нет. Не сбрасывай на меня вину. Ты сам решил отправить его на исправление в Явь, а я всего лишь помог в этом. То, что он влюбился, простая случайность, банальная нелепость. Я не при чем.

До прихода сюда, Лель думал, что его вызвал к себе громовержец так, как вызывает обычно начальник подчиненного, как глава пантеона, по важному делу вызывает работника, а оказалось, что он, как обычный, брюзгливый дед, пригласил его на семейный совет, как не справившегося со своими обязанностями воспитателя непутевого внука. И осознание этого раздражало. Бог любви и страсти не любил, когда смешивали личное и служение.

— Ты хочешь сказать, что мой сын сам, без твоего вмешательства, влюбился в эту уродину? — Подскочила присутствующая здесь Морена, покрывшись мраком праведного гнева. — Он, с его утонченной душой, с его врожденным чувством прекрасного, с божественным началом наконец, в эту обычную, недалекую, глупую девку-крестьянку? Я могу в конце концов поверить, что у него есть к ней определенное чувство вины, за содеянную по глупости шалость — жалость к уродству, в котором он непосредственно виноват, но любовь, это уже через чур. Человеческая любовь... — Она брезгливо фыркнула. — Такого не может быть. Он бог, и он выше этого.

— Не совсем обычную. Она всё-таки дочь богатыря, воеводы, друга князя, не пережившего, в свое время смерть жены, добровольно бросившего службу, и ушедшего в забвение. — Усмехнулся Лель и вдруг стал серьезным, что случалось с ним довольно редко. — Кстати, семейка, — он обвел ехидным взглядом собравших, — - а у вас, у самих, нет чувства вины? Перв ведь просил вас тогда о помощи, просил исцелить жену — Хавронью, но вы были на столько заняты собой, любимыми, что не услышали. Кстати, после этого он так и не проклял вас, хотя и имел полное право, и продолжает по сей день молиться и нести требы. Как у вас с чувством стыда? Нигде не кольнуло? В очередной раз вместо того, чтобы помочь, и вылечить уродство, теперь уже его дочери, вы направили к нему на исправление своего шалопая, кстати, и виновного в этих самых уродствах.

— Да кто ты такой, чтобы нас судить? — Пробурчал недовольно Даждьбог, который как отец Богумира, тоже был приглашен на совет. — Ни я ни Морена вообще не знали о ваших с Перуном планах, о каких-то там исправлениях. Вы сами так решили, вот и доигрались? Что теперь с сыном делать? Его любовь к смертной, из него самого сделает смертного. Это чувство его убьет, не дай бог-Род, он женится на этой девке...

— Я этого не допущу. — Сверкнула гневом в глазах богиня смерти. — Убью, удавлю уродину, но не допущу. Не будет у меня в невестках грязное, смертное существо из Яви, и сын мой никогда не станет человеком, я не позволю ему умереть. Он бог, и бессмертным богом останется на века. Не будь я Морена! Род тому свидетель.

***

— Смешной ты. — Девушка, не поднимая глаз раскручивала веретено и вытягивала нить, ловко орудуя пальчиками, сплетая из серого облака шерсти тонкую, струящуюся пряжу. Он любил проводить с ней время, вот так, зимними вечерами, после ужина, с зажжённой свечой, делающей простой мир загадочным и превращая обычную избу в таинственную пещеру, наполненную удивительными сказками. Это было время счастья, не какого-то там эфемерного, божественно-высокого, а обычного, человеческого счастья.

Он рассказывал о Прави, и о богах, о том, как они смотрят на людей сверху вниз, как любят и ненавидят, как подчас ругаются и даже дерутся. Нет, он уже больше никому не говорил, что является внуком Перуна. Глупо настаивать на том, что воспринимается окружающими как бред больного на голову чудака, не имея возможности доказать обратное. Теперь он для всех потерявший память найденыш. Так проще, и так не надо ничего никому объяснять. На все вопросы, один ответ: «Не помню», это снимает все дальнейшие расспросы и устраивает всех, включая и его самого.

Воспоминания о своей прошлой жизни он передавал теперь, как придуманные сказки, и на столько ловко это получалось, что послушать его байки собиралась вся детвора из деревни, а подчас и взрослое население заскакивало на часок, вроде бы как к кузнецу, по делу, а на самом деле посидеть и послушать Найденыша (так его нередко называли за глаза жители деревни, он это знал, и не видел в этом ничего обидного, ведь это была почти правда), но все же, ему больше нравилось рассказывать свою жизнь дочке Перва. Вот так, вечерами, после ужина, перед сном, вдвоем, когда кузнец похрапывал после тяжелого дня на теплой печи. Рассказывать, и смотреть на то, как она прядет нить, или вяжет свитер, или носки.

Нравилось смотреть как девушка внимательно слушает и улыбается рассказу. Смотреть, как работая пальчиками, раскручивая веретено, поглощенная работой и сказкой, она не замечает, как сосредоточенно выглядывает из приоткрытых бантиком губ кончик ее язычка. Смотреть как румянятся щеки, когда она, ненароком подняв глаза, видит на себе его взгляд. Чувствовать, как наполняет теплом душу ее улыбка, а когда он скажет что-то смешное, то и смех — веселый, задорный колокольчик, эхом нежности стучащийся в сердце. Блаженные мгновения простого, обыденного счастья, недоступные в прошлой бессмертной жизни.

Ее уродство он уже не замечал. Это пустое. Он бог, пусть и изгнанный, но видит то, что другим недоступно, он видит истинную душу. Добрую, где-то по-детски наивную, но озорную, задорную, и в то же время, глубоко несчастную. Это он виноват, что ей так больно — только он. Какой же Богумир раньше был самовлюбленный болван, и как был прав дед, выгнав его из Прави. Мало! Надо было наказать жестче!!! Превратить в слизняка и дать растоптать городскому попрошайке. Что может быть унизительнее, чем смерть под ногой грязного нищего.

Скоро весна. Снег еще даже не начал таять, а ее приход уже чувствуется. Он витает радостью в воздухе, искрится, отражаясь от снежинок ожиданием скорого пробуждения. Дядька Ярило все дольше катается по небесам и светит все ярче. Как там интересно его дочка? Вспоминает ли Инглия дружка по глупым проказам. Как ее наказали за совместную шалость? Вряд ли она скучает, не умеет, слишком для этого любит себя. Они все там слишком любят себя.

Вот уже третий месяц живет он в этом доме. Третий месяц постигает науку кузнеца и воина. Кто бы мог раньше подумать, что ему будет это нравиться. На сколько, оказывается, может быть интересна жизнь обычного человека.

За это время Богумир стал другим. Стыдно вспоминать первые дни. Сколько глупостей наделал, подчас не справляясь со своим гонором и забывая, что уже не бог.

Он сидел рядом со Славуней и вспоминал, как поучал его поначалу Перв основам правил и порядков новой жизни, ее традициям. Как первый раз изгнанный бог подрался по-настоящему, и как ему потом было стыдно... Но в то же время, если бы не получил тогда урок, кулаком по морде, то и не обратился бы к кузнецу с просьбой: «Научить постоять за себя»: