Упущенные Возможности (СИ) - "Ande" - Страница 32

Я не в состоянии представить хоть кого-то, кто будет хоть что-то приказывать Сашке. А вот в аналитический департамент НКВД, и в оперативно- стратегическое мышление товарища Берия — очень даже верю. Это когда вроде бы совершенно случайно происходят вещи, приводящие именно к тому результату, что нужно получить.

Так что, когда в обед ко мне подсела Ирка и влоб спросила:

— Ты чего, Рома, от Сашки бегаешь?

— Не бегаю, а спасаю.

— Кого?

— Себя.

— От кого?

— От этой разрывной гранаты!

— Боб! –засмеялась Розенгольц — вы с ней, когда вместе, такие здоровские! На вас так смотреть приятно.

— Ирина! — вышел я из себя — ты что, не понимаешь⁈ Я и она- это выжженная пустыня вокруг нас. Несчастному ' Кафе Поэтов' очень повезло не сгореть, мы просто только познакомились. Но следующая наша с ней встреча, закончится развалинами Тегусигальпы.

— Тегусигальпы⁈

— Или Кейптауна. Или думаешь, нам с ней Париж разнести стоит? Не жалко, Ир?

— Борисов! Прекрати изображать обычного придурка, и позвони Сашке!

— Да, Ирина! Я подлец — с достоинством ответил я — поучив что хотел, решил сбежать. Так что, прекращай уже…

— Не трусь, Боб! — совершенно неожиданно засмеялась Ирка — просто перестань прятаться.

— Я не прячусь, я прохожу спецподготовку, по приказу начальства…

Тут я не то что бы соврал. В воскресенье у товарища Калинина состоялось длительное, особо секретное совещание, куда я не был допущен.

Мы, в это время сидели с Чашниковым на полигоне Батальона Охраны, пили самогон, и жарили шашлык.

Чашников, выделенные для экспериментов деньги потратил с умом. Вместо двух бутылок водки, купил три литра самогону у местных крестьян. А на мясо мы все скинулись.

Потом меня избили, под кинокамеру! Точнее, под руководством профессора Гершензона, я выпивал по тридцать грамм, и меня бил или Берт, или Чашников. После двухсот грамм я обзавелся синяком, впрочем, тут же залеченным. А профессор, со сворой сопровождающих, несколько брезгливо отказавшись от самогона и шашлыка, отбыл. К полнейшему удовольствию личного состава, в количестве пяти человек. Которые потом до самой ночи приятно проводил время у костерка за шашлыком и самогоном.

Иван Петрухин притащил гитару. Пришлось удовлетворить общественный запрос на блюз. Я спел ребятам ' Козлов', Майковский «Blues de Moscou», Чижовские перепевки, и заодно, на английском, Леона Рассела.

Захмелевший Ванечка, даром что гора мышц, сурово чуть не прослезился от ' Она не вышла замуж…' и постановил:

— Наша музыка! Пролетарскя!

А я думал, что мои переделки вполне прокатывают. Потому что объяснить что такое порванная джинса из которой торчит мой голый зад, боюсь у меня бы не вышло.

Еще мне неожиданно страшно понравился местный самогон. Ребята объяснили, что статьи за самогоновраение давно нет. В магазинах полно выпивки на любой вкус. Просто у нас с соседним фермером сотрудничество. Мы ему помои со столовой отдаем, и мясо для котла закупаем. Он нам и продает самогонку почти задаром.

Мне, как не странно, было хорошо с этими людьми, что собрались у костра. Меня отпустило от приключений, и мы просто молчали, или трепались ниачем.

Стянули сапоги, и грелись в заходящем солнце, шевеля пальцами ног и затягиваясь папиросами «Норд».

Увидев на лодыжке Вани Петрухина достаточно серьезный шрам, Бертольд Язепович пошутил:

— Вот так все и вскрывается! Ты, Ваня, когда на Тамбовщине бунтовали, за чьих выступал?

— Мне тринадцать лет было, неча — ответил Ваня — а отец то, да. Он поначалу к Антонову ушел.

— И что? — я уже просто устал окуевать! Сын участника антоновского мятежа — в личной охране вождя большевиков!

Все на разные голоса хмыкнули. А Ваня мне просто рассказал, что приехал Михаил Иванович. В смысле Калинин, и договорился с мужиками. Месяца два по губернии мотался. Но мужики теперь за него- горой. Да и то, Боб, сначала продразверстку отменили, потом школы и клубы строить стали. А потом и специалисты поехали к нам.

— Специалисты? — в голове что то шевельнулось про пятитысячников и прочих коммунистов.

— Ну вот шрам — он ткнул пальцем в ногу — в позапрошлом годе, на сенокосе. Косой полоснул, сам себя, случайно, как в отпуске был. Ну думаю, приплыл. Ни тебе Цветкова, на Ширяева, плохо дело. Прихожу в больницу нашу, в деревне, а там доктор -девка, меня моложе! Помню, пришел, сел перед ней.

— Как вы себя, — спрашивает, — чувствуете?

— Знашь, — говорю, — заштопай меня, по быстрому, да я пошел.

— Это же, — она, знаешь, искренне так возмутилась, — не шутки! Возможно все серьезней чем кажется! И может плохо закончиться! Давайте все осмотрим и измерим!

Посмотрела голову и глаза. Вручила градусник. Теперь, говорит, показывайте рану

И сидит такая, выпучив глаза, смотрит.

— Ой, — говорит. — Ой. Это же это. Можно же того. Машину до района вызывать?

Но тут доктор пришел. Вроде как напарник у нее.

Весь из себя модный. Уложенные бриолином волосенки. Тонкие усики, полубаки, пробор. Брючки со стрелками, лаковые штиблеты. Разговаривает строго через губу, мол, ну что ты там, гегемон. Занемог?

Типичное, знаешь Рома, такое масковское мурло и сладкий сон пролетариата. Такой, когда пришел, допустим, ты раз в сто лет в кабак, а там- оно. И сходу начинает хамить и провоцировать себе суицид, — мол, а правда сегодня была прекрасная погода?

Это же, Боб, в наших краях такой праздник — поймать настоящего москвича! Ну, думаю, докторша эта красивая поплачет, и ко мне присмотрится.

Но мужики деревенские, меня строго предупредили. Что когда у соседской бабушки, после воспаления, в легких начала собираться вода, во всех райцентрах и облбольницах ее принимали так — сколько, говорите, лет? Шестьдесят шесть? Ну, хорошо же пожила. Дай вам, бабушка, бог здоровья и доброго обратного пути ко всем чертям. А модный этот мальчик Вася, наплевал на все, прибежал из отпуска в коровник. Вернулся оттуда в больницу с каким-то трехведерным коровьим шприцом. Проткнул бабку, откачал. Придумал какое- то страшное лечение. И, ничего, живет бабуля, который год живет.

Так-то, если разобраться, за время своей работы, тот Вася только с нашего села выходил куеву тучу вечно лишнего, никому ненужного народа.

А когда ему прилетает от начальства за особо смелые эксперименты и наплевательство на неприятности, — мол, нахрена ж ты рискуешь? Просто отправляй всех подыхать подальше. В область там, а то и Москва пусть хоть чуть пострадает. Пусть их там пинают за высокую смертность, А Вася ржет, — а, извините, что вы мне сделаете? Лишите меня шикарной годовой премии в пятьдесят рублей? Сошлете, куда подальше? А что, вот правда, есть еще куда дальше?

В общем, не знаю, Боб…Ходил я в нашу больницу — всегда с тоской.

Потому что, хреновые у нас врачи — неравнодушная эта красивая девочка. Вася этот… деятель эстетический.

Выходишь от них, как оплеванный, с грустным сердцем и мрачный. Хорошие люди — беспокоятся, хорошие люди — стараются, их прислала Советская Власть. А тут я, мудила, косой махать не умею.

— Мудила и есть- разлил Чашников — советский человек, и ты, Ваня, тоже- это государственное имущество. Которое, никому нельзя портить. Знаешь, что за порчу госсобственности полагается?

Мы выпили еще по одной, и я подумал, что Виктор, конечно стебется, как водится. Но, с другой стороны, того же Ягоду сняли с формулировкой «за бессмысленное разбазаривание людских ресурсов». Так что, Чашников не так уж и не прав.

И уж по всякому, в этой реальности никто не позволит просирать армию в бессмысленных атаках.

А еще меня мучил раздрай. Хотелось увидеть Сашку, но умом я понимал, что ничем хорошим это не кончится. И в лучшем случае, она получит от мироздания урок, без которого запросто может прожить всю жизнь. И не мне это дело инициировать.

Наверно от этого, вышло так, что мы с Воронцовой вступили в оживленную служебную переписку.

Судя по всему, Александра Илларионовна долго ждала от меня звонка. Прейдя в раздражение его отсутствию, приняла решительные меры, то есть позвонила сама. Выяснив, что Борисова приказано ни с кем не соединять, саданула крупным калибром.