Разорвать тишину - Гаврилов Николай Петрович - Страница 24

Прошел час, за ним другой, затем третий. Небо из светло-серого постепенно превратилось в голубое, потом в ярко синее, потом выцвело и покраснело, а караван судов, все так же монотонно продолжал плыть по середине широкой, медленной реки. Далекие крутые берега уже загорелись красным закатом, а ссыльные, сидя на чемоданах или просто на корточках, все ждали, что вот-вот, за следующим изгибом Иртыша, баржи повернут в какой-нибудь залив и причалят к поселку, где есть тепло, есть еда, где живут люди.

Измайловы ждали вместе со всеми. Словно желая передать жене часть своей силы, которой на самом деле не было, Алексей крепко сжимал ее ладонь в своей руке. Главным качеством мужчины всегда считалось умение держать удары судьбы и закрывать от них своих близких, но в тот, первый день на реке, Алексею самому нужна была помощь. Он понимал, что от его фальшивой уверенности будет еще хуже, а нужные, правильные слова никак не находились.

— Леш… — спросила его тогда жена. — Мы ведь всего на неделю, да? До ответа из ГПУ?

Муж машинально кивнул головой, посмотрел на нее, не выдержал и отвернулся. Вера, Вера… Она придумала призрачную надежду, не желая мириться с действительностью. Алексей сглотнул вдруг подступивший к горлу комок и, пряча глаза, молча погладил руку жены. Санька сидел рядом и, насупившись, с вызовом смотрел: то на заходящее солнце, то на реку, то на лица сидящих рядом людей. Он словно хотел показать всем и каждому, что отныне он тоже будет защищать свою маму.

Закат потух, потемнело. Люди жались друг к другу, кто-то прямо на железной палубе жег тряпки. Уже в ночном мраке Алексей достал из узлов всю одежду, обходя людей, принес с кормы два куска брезента и соорудил из чемоданов ненадежный, шаткий лежак.

— Ой лышенько, — вздыхала сидящая рядом на мешке баба в пуховом платке. — На смерть везут людину…

День был тяжелый, но ночь была еще тяжелее. Вера и Санька уснули лишь под утро, когда над рекой поплыли первые клубы тумана. Алексей, ругая себя последними словами, так и не сомкнул глаз. Продукты, взятые из дома, давно закончились, его жена и сын легли спать голодными, они ничего не сказали, но от этого было только хуже. Вместо того, чтобы суетиться, что-то искать, перевернуть всю баржу, но найти, он, как и все остальные, сидел и покорно ждал, когда их высадят на берег, прямо возле продуктового магазина. Ему надо было еще засветло подготовить место для ночлега, найти брезент и соорудить что-то вроде палатки, а он, как тряпка, сидел и ждал, когда кто-то побеспокоится о его семье…

В ту ночь он клялся себе больше никогда ничего не ждать и не надеяться; другой жизни не существует, она прошла и растворилась где-то за спиной — есть только здесь, и сейчас; есть река, мороз, черное небо и голодные, замерзшие жена и сын. И им надо любой ценой выжить в этом диком краю, среди людей, постепенно забывающих, что они люди.

Ранним утром, как только на реку опустился туман, он познакомился с матросом из команды. Результатом знакомства стали две буханки хлеба, несколько луковиц и морковь. А сегодня, вот, еще и картошка…

— Вот, возьмите. — Алексей оглянулся по сторонам, незаметно отсчитал пять белых бумажек и сунул их в раскрытую ладонь человека. Речник, продолжая смотреть на реку, спрятал деньги в карман брезентового плаща. Оставалось решить еще одну проблему.

— Послушайте, — решительно сказал Алексей, — я дам вам еще пятьдесят рублей, дам сто, отдам твидовый костюм, почти новый. Только дайте взглянуть на карту. Мне хватит трех минут. Я никому не скажу…

Матрос подумал, сплюнул за борт и медленно, словно нехотя, повернулся к Алексею. Его прозрачные, слезящиеся глаза не выражали ничего, кроме усталого равнодушия:

— Карта у капитана. Нам запрещено говорить ссыльным куда их везут. Не проси меня больше ни о чем таком, паря, иначе поссоримся. Хлеб и картошка здесь, — он ткнул носком сапога холщовый мешок, лежащий за чугунный кнехтом. — Возьмешь, когда я уйду. И неси незаметно, чтобы с мостика не заметили. У команды самой жрать нечего, — речник еще раз сплюнул в воду и взялся за поручни трапа. — Мешок завтра принесешь. Еще что-нибудь придумаю. Денег больше не надо — что здесь на них купишь, кроме спирта? А вот костюм неси. Обменяю.

— Но хоть сколько плыть, сказать можете? Или тоже секрет?

— Да откуда мне знать, чудак-человек, — усмехнулся матрос, поднимаясь по железному трапу. — Мы, вон, за головной баржей идем. Там начальство. Наше дело маленькое, — следовать их курсом.

— Понятно… — Алексей наклонился за мешком, подождал, пока закроется дверь рубки и уже собрался идти, как дверь снова хлопнула.

— Эй, паря… — окликнул его сверху речник. — Ты думаешь нам, что лес возить, что людей, как скотину, — все едино? Смотри вон за ними, — он махнул рукой вперед, туда, где по блестящему на солнце разливу, дымя трубой, шла головная баржа. — Если они до водораздела повернут на восток, значит, идем к Нарыму — в Васюганьские болота. Если поменяют курс на север и пойдут вниз по течению Оби, значит, вас везут к Кадыму. Теперь тебе легче?

Алексей ничего не понял, но зачем-то кивнул головой.

— А люди, люди там есть? У меня жена и сын, мне надо…

— Какие люди, — со злостью ответил матрос, стараясь скрыть за напускной грубостью сочувствие. — По левому берегу на тысячу верст топи. Болотное море называется. По правому есть поселки — на Кадыме и Каменке, но с долины Оби туда не добраться. Заболочено все, к чертям. Жди зимы, паря, зимой по льду можно попробовать.

— Спасибо, — дернув щекой, поблагодарил речника Алексей.

Через два часа караван барж, повернув на север, пошел вниз по течению.

На следующее утро, когда все пространство Оби покрылось густым туманом, а белый иней, облепивший тросы лееров, превратился в капельки воды, когда снова тоскливо зазвенели судовые колокола, случилось непредвиденное. Вернее, все случилось еще ночью, но узнали утром.

— Алеша… Алексей Сергеевич… да проснитесь же, — доносилось откуда-то из другого мира. Спящее сознание не пропускало внешние звуки, превращая реальность в продолжение сна. Голос становился все ближе и настойчивее, за рукав кто-то потянул. Алексей открыл мутные, сонные глаза и рывком сел, сбрасывая с головы пальто. Рядом тут же приподнялась голова Веры. По палубе ползли густые клубы тумана, скрывая за серой пеленой контуры надстройки. Было холодно, тихо и безветренно. Перед лежаком из чемоданов стоял взволнованный Аркадий Борисович.

— Что случилось? — тихо спросила Вера и сразу накрыла рукой спящего Саньку. Там, где лежали бездомные, кто-то с хрипом закашлялся.

— Верочка, вы спите, спите… — суетливо забормотал старик, поправляя очки. — Ничего не случилось, все хорошо… Я к Алексею Сергеевичу, как к врачу, за советом. Старость, знаете ли, здоровье что-то… Не обращайте внимания, спите… Алеша, можно вас на минуточку?

Старик совсем не умел врать. Остатки сна сразу исчезли, уступая место тревоге. Алексей успокаивающе положил руку на плечо жены, встал и, ничего не спрашивая, пошел вслед за пожилым человеком. Осторожно переступая через спящих людей, они в тумане направились на бак. Вера осталась лежать с открытыми глазами, прижимая к себе Саньку.

…— Она еще ночью туда перебралась. Я же не сплю, вы знаете. А тут еще предчувствие какое-то. В общем, пошел посмотреть. Она вон там…

— Понятно, разберемся. Хорошо, что при Вере не сказали, — прерывисто ответил Алексей. Он был мрачен и сосредоточен.

Люди избегали заходить на бак, при постоянном движении там всегда дул ветер. Женщина лежала за брашпилем, желтый берет валялся рядом, возле ее неподвижных ног. Пальто она сняла и накинула на себя спереди, словно не думая о спине, хотела сохранить тепло только на груди и животе. Руки были спрятаны под пальто. В предрассветных сумерках ее лицо белело на фоне крашеного железа, скулы заострились еще больше, глаза были полуоткрыты, рот тоже открыт. На мокрой от изморози палубе темнели пятна крови. Возле правой ноги лежал раскрытый складной нож Алексея, хороший нож крупповской стали, какими германские солдаты во время войны открывали консервы, и которым он вчера резал хлеб.