Комсомолец - Федин Андрей - Страница 18

Первоначально милиционеры предположили, что наткнулись на захоронение времен Великой Отечественной войны – фашисты оставили свой след в Зареченске. Но скоро выяснили, что ошиблись: найденные во дворе Жидкова кости пролежали в земле разное время. По словам журналистов, разброс составлял десятилетия. Возраст самого старого захоронения примерно соответствовал середине сороковых годов. Все остальные фрагменты скелетов оказались в земле позже. А были в этой братской могиле и свежие останки, пролежавшие под окнами тридцать восьмого дома и десять, и пять, и меньше трех лет.

Вскрылось тогда и еще одно невероятное обстоятельство. В прессу просочилась информация, что некоторые из обнаруженных во дворе дома Рихарда Жидкова костей в прошлом подвергались термической обработке. Журналисты смаковали этот факт в своих статьях, объясняли непонятливым читателям, что кости когда-то варили или запекали в печи. Они же и предположили, что покойный пенсионер не просто убивал людей, а питался человеческими останками сам и кормил ими собаку (на костях нашли следы от собачьих зубов). Жидкова в газетах окрестили Зареченским каннибалом.

К соседней кровати подошел Пашка Могильный и принялся рыться в рюкзаке. Я сомкнул веки, притворился спящим: не желал отвлекаться от размышлений. Лежал и представлял, что в это самое время на улице Александра Ульянова преспокойно живет убийца-каннибал Рихард Жидков. Мужчине в этом году исполнилось (или исполнится?) пятьдесят два года. Его успешная карьера маньяка продлится еще два десятка лет. Он так и не понесет наказание за совершенные преступления. А может, еще и убьет Свету Пимочкину, если та сунет свой острый нос в его дела. Замаскирует преступление под действия своего коллеги.

Я не чувствовал себя карающей дланью правосудия и никогда не был фанатичным борцом за правду, как тот Павка Корчагин, ставший любимцем и идеалом для Александра Усика. И пусть я тоже теперь Саша Усик. Но совершенно не похожий на прежнего Усика, на Комсомольца. Мысли о том, что кто-то где-то не понес наказания за прежние прегрешения, совсем не мешали мне спать. «Пусть тот, кто без греха, первым возьмет камень и бросит в нее». Я не чувствовал, что вправе бросать камни, но был уверен: не прощу себя, если не попытаюсь спасти тех, чьи кости пока не лежали в земле под окнами дома Зареченского каннибала.

Тем более что подвиг совершать мне и не требовалось. Достаточно было вообразить себя сознательным советским гражданином… осторожным сознательным советским гражданином, совершить анонимный звонок в полицию… в милицию. Я теперь, конечно, не та фигура, по чьему свистку бросаются в бой милицейские чины (да и представляться не собирался), но верил, что правоохранительные органы брежневских времен не оставят сигнал о чудовищном преступлении без проверки (заставлял себя в это верить, душил огонек сомнений).

«Во всяком случае, начну с анонимного звонка, – подумал я. – А там… что-нибудь придумаю».

В моей голове постепенно выстроился план мероприятий на ближайшие полгода.

Глобальных задач я перед собой пока не ставил: двадцать пятое января тысяча девятьсот семидесятого года виделось мне контрольной точкой. Казалось, что после этой даты многое в моей новой жизни прояснится. Чем бы я ни решил в итоге заняться в будущем (походом во власть для спасения страны или подготовкой почвы для комфортного проживания за пределами развалившегося СССР), диплом горного инженера мне точно пригодится (игнорировать полученный в прошлой жизни опыт работы в этой сфере я не собирался). Да и стипендия отличника будет нелишней. Поэтому я запланировал активно взяться за учебу.

Ну и попутно я решил «сделать мир хоть немного лучше» – спасти десяток человеческих жизней (чтобы в старости не считать прожитые годы бессмысленно потраченными). Ведь у меня сейчас для этого были все возможности. С послезнанием спасение жизней обещало стать рутинным делом: следовало всего лишь поднять со стула зад и вывести на чистую воду пару-тройку маньяков. Ерунда. Что буду делать в случае с Каннибалом, я примерно определился. До седьмого ноября придумаю и как разобраться с Гастролером. Учеба, маньяки – ничего сложного. А вишенкой на торте станет спасение от удара молотком Светы Пимочкиной.

Третий день полевых работ не принес ничего нового. Все то же яркое, но уже не обжигающее сентябрьское солнце над головой. Капуста. Много капусты! На третий день ни я, ни другие студенты уже и помыслить не могли употреблять ее в пищу (уверен, после этой поездки еще долго не сможем на нее смотреть). Деревенская романтика (мытье у колодца, уличные туалеты, пыль и насекомые). Назойливое внимание со стороны комсорга, которая решила залечить меня насмерть.

Благодаря Пимочкиной я много раз пожалел о том, что «заболел». Света с утра и до позднего вечера вертелась вокруг меня, как та заботливая мамаша вокруг несмышленого ребенка. Пыталась вылечить мне не только горло, занималась «профилактикой» и других, вымышленных ею же заболеваний. Заявляла, что у меня «ослабший организм», что я нуждаюсь в «усиленном кормлении». Вливала в меня «горячее»; пичкала не только гематогеном (его запас у Пимочкиной оказался неистощим), но и «правильной пищей».

Студенты надо мной посмеивались – по-доброму. Тот факт, что я стал объектом экспериментов комсорга, стал очевиден всей группе. Каждый объяснял поведение комсорга по-своему (как и мое): одни студенты не видели в нем ничего необычного, другие шушукались, что Светка положила на детдомовца глаз. Я же к чужим мнениям не прислушивался – удивлялся собственному терпению. А еще дивился тому, что при получении мной очередной порции гематогена раздражение в адрес Пимочкиной притуплялось.

Света не реагировала на просьбы оставить меня в покое. Демонстрировала героическое самопожертвование истинного комсомольского вожака, вскакивая до рассвета, чтобы приготовить мне «горячее питье». Не обращала внимания ни на шутки подруги, ни на ворчание старосты, все еще не оставившего попыток с ней «подружиться». Упорство комсорга заслуживало уважения. Ведь девчонка и сама верила в то, что «лишь хочет помочь товарищу». А я порылся в памяти и пришел к выводу: таким способом женщины за мной еще не ухлестывали.

Колхозная жизнь обещала завершиться в ближайшие дни (хотя я знал по собственному опыту, что иногда неделя могла походить на годы). Решил стерпеть издевательства комсорга, не устраивать разборки со Светой на глазах у сокурсников, потому что понимал: девчонка не поймет мои претензии, обиды не избежать. Подумал, что лучше уж поговорю с Пимочкиной о бесперспективности наших с ней отношений наедине. Опыт подобных разговоров у меня был: Светлана не первая, кто беспричинно вообразил меня своим мужчиной.

А вот со старостой мне все же пришлось поговорить о делах сердечных еще в колхозе.

Тему амурных похождений поднял сам Аверин, когда мы с ним очутились на железнодорожной станции – грузили в вагон капусту. В тот раз Славка впервые отправился на погрузку. И как я подозревал, не случайно. Потому что уже несколько дней замечал его задумчивые взгляды – так обычно смотрели, когда решали: казнить или помиловать. Мои догадки подтвердились, когда Славка по надуманной причине послал на станцию входившего в наш квартет грузчиков парня и поинтересовался у Пашки Могильного, как его дела с Олей Фролович.

– Женюсь на ней, – заявил Павел.

Я постарался скрыть удивление.

Славка Аверин выронил кочан капусты, который собирался бросить Могильному.

– Нет, я серьезно, – сказал Пашка. – Она клевая девчонка. Я еще первого сентября в институте на нее обратил внимание. Подумал: повезет же кому-то. А там, в автобусе, понял: у меня тоже есть шансы.

– Э-э-э… шансы на что?

– На женитьбу на ней. Ну а почему нет? Красивая. Папа у нее нормировщиком на шахте имени Кирова работает. Оля говорила, что его обещали в следующем году повысить до зама по экономике. Нет, с таким тестем я в простых мастерах долго ходить не буду – гарантировано.