Анализ характера - Райх Вильгельм - Страница 21

То, что мы описываем как анализ характера, без труда вписывается во фрейдовскую теорию сопротивлений, их формирования и разрешения. Мы знаем, что каждое сопротивление связано с импульсом ид, который отталкивается, и эго-импульсом, который его отталкивает. Оба импульса бессознательны. В принципе, казалось бы, все равно, что интерпретировать в первую очередь — ид-импульс или эго-импульс. Например, если в начале анализа возникает гомосексуальное сопротивление в форме молчания, можно приблизиться к ид-импульсу, сказав пациенту, что он захвачен мыслью о любви аналитика и влюбленностью в него. Можно интерпретировать этот положительный перенос, и тогда, если пациент «не ускользнет», в лучшем случае потратить много времени на то, чтобы он смог примириться с этой запретной идеей. Однако все же в первую очередь предпочтительнее приблизиться к эго-защите, которая более тесно связана с сознательным «я». Вначале можно просто называть пациенту ту или иную причину, по которой он сохраняет молчание, то есть не прикасаться к ид-импульсу, не говорить, что он защищается от анализа, потому что анализ кажется ему опасным. В первом случае мы привязаны к аспекту ид, а во втором — к аспекту сопротивления эго, к эго-защите.

Следуя по второму пути, мы охватываем отрицательный перенос, к которому в конечном итоге приводит всякая защита, а кроме того, характер пациента, панцирь эго. Сознательные пласты каждого сопротивления, которые расположены ближе к поверхности, неизбежно формируются в негативное отношение к аналитику, независимо от того, чем является отталкиваемый ид-импульс — любовью или ненавистью. Свои защиты от ид-импульса эго проецирует на аналитика, который становится опасным врагом, потому что, настаивая на выполнении основного правила, аналитик невольно провоцирует ид-импудьсы, тем самым нарушая невротическое равновесие. Эго, защищаясь, прибегает к древним формам негативных отношений; оно использует импульсы ненависти, исходящие от ид, даже если это отвергнутые импульсы любви.

Если мы придерживаемся правила подхода к сопротивлениям со стороны эго, то одновременно неминуемо разрешаем определенный объем отрицательного переноса, ненависти. Этот маневр позволяет избежать опасности проглядеть деструктивные, часто хорошо скрытые тенденции, а также усиливает положительный перенос. Пациент легче принимает интерпретации эго, потому что они более созвучны его сознательному опыту, чем интерпретации ид. В дальнейшем ему будет легче иметь дело с последними.

Какими бы ни были вытесненные ид-импульсы, эго-защиты всегда имеют одну и ту же форму, соответствующую характеру пациента. Но разные люди по-разному отталкивают одни и те же ид-импульсы. Если интерпретировать только их, мы не притронемся к характеру. Если же, напротив, в каждом случае мы будем подходить к работе с сопротивлением со стороны защит эго, то тогда мы включим в анализ и невротический характер. В первом случае мы сразу же говорим пациенту, что за импульсы он отталкивает. Во втором — сначала проясняем ему, что он что-то отталкивает, а затем объясняем, как он это делает и каков смысл его защиты (анализ характера). И только потом, когда анализ сопротивления в достаточной мере продвинулся, пациенту можно сказать (или помочь определить самому), что именно он отталкивает. Проделывая такой крюк в интерпретации ид-импульсов, мы анализируем все соответствующие позиции эго. Это снимает опасность того, что пациент слишком рано научится чему-то или что он будет лишен аффекта и нашего участия.

Анализ, в котором много внимания уделяется отношениям пациента, проходит более упорядоченным и логичным курсом и не страдает от теоретических выкладок. Хотя в этом случае мы действительно позже «добываем» важные инфантильные переживания, но это более чем достаточно вознаграждает нас в виде того эмоционального оживления, которое сопровождает появление инфантильного материала после аналитической работы над характерным сопротивлением.

Заметим, что нам не следует избегать упоминания о некоторых негативных аспектах последовательного анализа характера. Для пациента это очень тяжелая ноша. Он страдает гораздо больше, чем если по собственному убеждению расстается со своим характером. Правда, при этом процесс характеризуется как селективный. Кому не под силу его выдержать, тому не видать успеха. Но ведь прийти даже к такому результату лучше через несколько месяцев, чем через несколько лет. Опыт показывает, что, если не проявлено характерное сопротивление, не следует ожидать удовлетворительного результата.

Преодоление характерного сопротивления не означает, что характер изменился, что, конечно, возможно только после анализа инфантильных истоков. Это лишь означает, что пациент получает возможность объективно взглянуть на свой характер и проявить к нему аналитический интерес, что, в свою очередь, может привести к ощутимому продвижению в анализе.

д) Ослабление характерного панциря.

До этого мы говорили об анализе симптома, о том, что невротическая черта характера, которая фактически является тем же симптомом, с начала анализа рассматривается изолированно и объективно. В то время как собственно черту характера необходимо продолжительное время выделять так, чтобы пациент обратил на нее внимание и осмыслил так же, как симптом. Сделать это легко удается очень редко. Большинство пациентов не склонны объективно рассматривать свой характер. Это объяснимо, потому что объективно анализировать характер означает расшатывать механизм нар-циссического проецирования, освобождая тревогу, которая в нем заключена.

Двадцатипятилетний мужчина обратился к аналитику в связи с появлением у него слабых симптомов, с жалобой на нарушение работоспособности. Он демонстрировал свободное, самоуверенное поведение, но при этом создавалось впечатление, что его манера держаться искусственна и что он не устанавливает искренних отношений с человеком, с которым разговаривает. В его манере говорить было нечто холодное, какая-то скрытая ирония. И хотя он часто улыбался, было неясно, что выражает его улыбка: смущение, превосходство или иронию.

Анализ начался с бурных эмоций и обильного отыгрывания. Он плакал, когда говорил о смерти матери, и сыпал проклятьями, описывая манеру воспитания детей в его семье. Брак его родителей был крайне неудачным. Мать была очень строга с сыном, а со своими родными братьями и сестрами он лишь недавно установил какие-то отношения. То, как он говорил, усиливало мое первое впечатление о нем — ни его слезы, ни его проклятья, никакие другие эмоции на самом деле не естественны и не проявляются в полной мере. Он сам заявил, что все настолько нелепо, плохо, что только и остается смеяться надо всем, что сам же и говорит. Уже по прошествии нескольких часов первого сеанса он начал меня провоцировать. К примеру, он мог, когда я заканчивал сеанс, демонстративно лежать на кушетке или продолжать говорить. Однажды он спросил меня, что бы я стал делать, если бы он вцепился мне в глотку. Два дня спустя он попытался напугать меня, неожиданно вскинув руку в сторону моей головы. Я инстинктивно отпрянул и сказал ему, что при анализе допускается говорить все, что приходит в голову, но не делать, что вздумается. В другой раз он ударил меня по руке. Глубинный смысл его поведения, который пока еще нельзя было интерпретировать на данном этапе, состоял в гомосексуальном переносе, проявлявшем себя как садизм. Когда я на поверхностном уровне интерпретировал эти действия как провокационные, он усмехнулся и замкнулся еще больше. Действия прекратились, но и коммуникации — тоже. Осталась только формальная улыбка. Он замолчал. Когда я определил характер его поведения как защитный, он только усмехнулся и, помолчав, повторил, явно иронизируя надо мной, сказанное мной слово «сопротивление». Именно это — его ухмылка и ирония в мой адрес — стало центром аналитической работы.

Это была трудная ситуация. Кроме нескольких услышанных детских воспоминаний, я не знал о нем ничего. Мне оставалось иметь дело лишь с его манерой поведения во время анализа. Некоторое время я просто ждал и наблюдал. Но его поведение оставалось неизменным на протяжении двух недель. Затем мне пришло в голову, что его ухмылка появлялась тогда, когда я отражал его агрессию. Я попытался объяснить ему, в чем смысл его усмешек. Я сказал ему, что не сомневаюсь, что его улыбка может многое означать, но в настоящий момент она представляет собой реакцию на мою трусость, которую я продемонстрировал, инстинктивно отпрянув от его руки. Он сказал, что может быть и так, но продолжал усмехаться. Он говорил о пустяках и насмехался над анализом, говорил, что не верит моим словам. Так выяснилось, что его усмешка служила защитой от анализа. Я повторял ему это на каждом сеансе. Несколькими неделями раньше он видел сон, в котором машина рассекала длинную полосу глины на отдельные кирпичи. Связь этого сновидения с аналитической ситуацией не устанавливалась, потому что мой пациент не продуцировал никаких ассоциаций. Наконец он заявил, что смысл сновидения очень прост, — по-видимому, он связан с комплексом кастрации, и усмехнулся. Я обратил его внимание на то, что его ирония не что иное, как попытка оттолкнуть знак, который бессознательное подает через его сновидение. Вскоре у него появилось смутное воспоминание, которое оказалось чрезвычайно важным для последующего развития анализа. Он вспомнил, как однажды в пятилетнем возрасте, играя в коня на заднем дворе, ползал на четвереньках, высунув из трусиков пенис. Мать прервала его игру, спросив, чем это он занимается. Он отреагировал на вопрос усмешкой. И хотя в тот момент я ничего больше не узнал, тем не менее одна деталь прояснилась. Его усмешка была отголоском материнского переноса. Когда я высказал предположение, что он ведет себя во время анализа так же, как вел себя с матерью, что его улыбка должна иметь определенный смысл, он только опять усмехнулся и ответил, что все это хорошо, но не кажется ему правдоподобным. Несколько дней он молчал и ухмылялся, а я продолжал интерпретировать его поведение как защиту против анализа, подчеркивая, что ироничная улыбка — это попытка преодолеть скрытый страх передо мной. Все мои интерпретации снова и снова отскакивали от его стереотипной усмешки, а я продолжал неустанно интерпретировать ее как защиту от моего влияния. Я выдвигал предположение о том, что скорее всего он усмехается всегда, а не только во время анализа; в конце концов он вынужден был признать, что таково его отношение к жизни. Через несколько дней, он с обычной своей усмешкой сказал мне: