Пойдем играть к Адамсам - Джонсон Мендал У. - Страница 11

Но лишь для того, чтобы снова воскреснуть.

Со вздохом человека, бросающегося навстречу прекрасной судьбе, Джон Рэндалл отцепил швартовный линь от столба пирса и позволил лодке медленно плыть вниз по течению. Было уже темно, и он чувствовал себя более защищенным и уединенным. Словно повторно проигрывая любимую пластинку, он с трепетной осторожностью поднял иглу памяти и снова вставил в ту самую канавку, где между ним и Барбарой все изменилось. Затем откинулся назад, дав лодке дрейфовать, и снова стал переживать все это.

У

Пола все было сложнее.

У него всегда все было сложнее.

Он знал, например, что смеялся слишком громко и слишком рано – фактически ревел, как осел, – в то время как все остальные не видели ничего смешного. Знал, что часто подвержен унынию, пуглив и плаксив. Знал, что из-за своего роста не посмеет драться в кулачном бою, и все же абсолютно не умел сдерживать свой гнев. Впоследствии он понял, что не мог ответить в школе на глупые вопросы, потому что, когда их задавали, он задумывался обо всех возможностях и последствиях, и тогда вопросы уже не казались такими простыми. Все было сложнее, чем кто-либо мог себе представить. Мир постоянно представлялся ему более громким, резким, диким, смешным, печальным, грозным и запутанным, чем другим.

Все это было заметно с самого начала.

«Смотри, Пол, собака». Пол схватывал все на лету. «Скажи „собака“», «Произнеси по буквам „собака“». Пол отвечал первым. Очень хорошо. Пол Маквей целиком оправдывал ожидания своих предков (а они у него были очень требовательными). Какой ясноглазый, какой внимательный, какой сообразительный. Но еще Пол мог до икоты пугаться грома и молний и в ужасе шарахаться от самых банальных теней. И он испытывал чувства, которые не были полностью оправданы. Мертвая птица могла вызвать у него чрезмерную скорбь, а зимнее ночное небо – восторженное благоговение. Короче говоря, его чувствительность приносила больше вреда, чем пользы.

Повзрослев, Пол решил, что все остальные чувствуют то же, что и он, и видят то же, что и он. Разница в том, что все остальные почему-то лучше контролировали себя. Вопрос «почему» очень сильно озадачивал его. Почему бы им тоже не подергиваться от тика и не кричать?

Позже, конечно, – теперь ему было тринадцать – Пол понял, что заблуждался. Они ничего не понимали и никогда не поймут. Он был чужим в этом мире. Смотри на все просто, действуй просто, и будешь в шоколаде, – в конце концов, так устроен мир. Полу в одиночку пришлось обуздывать неконтролируемое «я».

Дайана, например, проведя в доме Адамсов такой день, как сегодняшний, могла прийти домой и послушно и беззаботно помогать на кухне. Глядя на нее, посторонний человек решил бы, что для нее это просто еще один день из многих.

Пол, напротив, появился за обеденным столом, все еще красный и дрожащий от невысказанных – и лучше б они остались невысказанными – мыслей о прошедших часах. Преступление детей против мира взрослых, возможности предстоящей игры с Барбарой, неотвратимое наказание, в предвкушении которого он корчился, – все эти моменты оставили в его сознании более чем яркий след. Он уронил вилку в тарелку – шлёп. Опрокинул свой чай со льдом. Шмыгал носом, подергивался и смотрел в пространство. Не слышал, когда с ним разговаривали. Наконец родители, смущенные его дурным поведением (по отношению к ним), выгнали его из-за стола. Он протопал в свою комнату и сел, взбешенный и растерянный отчасти из-за событий дня, отчасти из-за своей злости на мир. Когда Дайана заглянула, чтобы сказать: «Смотри не проболтайся», он вскочил и чуть ли не со слезами закричал: «Убирайся отсюда! Оставь меня в покое!» И даже на этом все не закончилось.

Полу снился сон (как ни странно, он осознавал это, но не мог вырваться из его цепких объятий). Один из взрослых сказал, что видел большую рыбу, и Пол отправился на реку рядом с домом Адамсов, чтобы проверить, но река была очень широкой, не менее мили в ширину, а вода – зеленой и кристально чистой, как утренний воздух. Наблюдая с пляжа, который заканчивался обрывом, уходившим в хорошо освещенные глубины, Пол видел неясные фигуры, двигавшиеся среди теней речного дна. Затем они постепенно начали подниматься, и среди волнистых течений он узнал китов, акул и барракуд. Испуганный, не верящий своим глазам, но неспособный отвести взгляд, он опустился на колени на мокрый песок, чтобы лучше видеть. Затем – в одно мгновение – оказался в воде, в нескольких ярдах от берега, а под ним из черноты дна всплывали кошмарные рыбины. Берег исчез, Пол вертел головой и беспомощно барахтался, погружаясь навстречу темным фигурам. Он кричал даже под водой.

– Все в порядке, мама. – Дайана первой вышла в коридор. – Полу просто приснился очередной кошмар. Я позабочусь об этом. Не вставай.

Войдя в его комнату и включив свет, она увидела его худое, осунувшееся лицо.

– Рыбы, – смущенно произнес он, – рыбы…

Дайана даже улыбнулась, хотя непонятно, от чего – от облегчения, веселья или презрения. Она смотрела на своего младшего брата свысока, как худая бледная Мона Лиза.

Откинув простыню, она увидела, что пижама Пола промокла, волосы слиплись от пота, а глаза неестественно широко раскрыты.

– Опять рыбы, – сказала она. – У тебя такой вид, будто ты на самом деле плавал. – Она потрясла его. – Проснись. Присядь на минутку.

Пройдя по коридору в ванную, она сделала свои дела, а затем вернулась с маленькой белой капсулой, стаканом с небольшим количеством воды и полотенцем, чтобы обсушить Пола.

– Вот…

Через некоторое время, когда он немного успокоился, она выключила свет и погладила его. Затем начала рассказывать ему о страшной книге, которую читала, а он лежал, зачарованно слушая.

В

доме Адамсов солнце, казалось, садилось невероятно долго, и вечер тянулся бесконечно. После того как старшие дети ушли, Синди решила воспользоваться вновь обретенной свободой, спустившись к реке. Там, оказавшись в одиночестве, она стала по примеру Джона и Бобби запускать камешки носком ноги в воду, пытаясь заставить их скакать по поверхности, но даже редкие успехи не вызывали у нее энтузиазма. Тени удлинялись, поверхность реки была совершенно неподвижной и рядом никого не было. Синди стояла там одна, совершенно свободная и одинокая, маленькая девочка у воды, и все это представлялось ей смертельно скучным. На самом деле в свободе – как ее описывали старшие дети – не было ничего хорошего. Синди не хватало присутствия взрослых.

В утешительной компании взрослых все время было движение, целеустремленность и упорядоченность. Нужно приготовить еду, накопать картошки, съездить в Брайс, сделать покупки. Звонили телефоны, организовывались встречи, планировалась отправка трактора в мастерскую. К тому же всегда кто-то спрашивал, чего она хочет, что собирается делать. Всегда кто-то наблюдал за ней, поправлял, подбадривал ее, и аплодировал всем ее поступкам. Свобода – это когда никого нет рядом, когда никому до тебя нет дела (а Синди не любила выступать без публики).

Прямо сейчас, например, она могла бы подняться с пляжа, обойти сосновую рощу к северу от дома, пройти по частной дороге вглубь участка Адамсов, поиграть в заброшенном домике прислуги – штабе Свободной Пятерки – и возвратиться, когда и как ей заблагорассудится, даже после наступления темноты. И все же ничто из этого ее не искушало. Лес, дорога, страшный старый домик прислуги, двор – везде было пусто. Нигде не было никого, кто специально ждал бы Синди.

Как ни странно, по маме и папе она не скучала. Старалась не думать о них и, будучи уверенной, что они вернутся точно в срок, довольно легко переносила их отсутствие. Но кого ей действительно не хватало, так это Барбары, – конечно, не той, которую она могла видеть в любое время, когда захочет, а ее веселья и азарта.

С особым удовольствием Синди вспоминала оживление, вызванное приездом няни. Все они прибыли в Брайс и ели мороженое, пока ждали автобус. И вот он, горячий и с грохотом открывающий двери. А потом на ступеньках появилась Барбара, чистенькая, опрятная и хорошенькая, в бледно-голубом летнем платье, прямо как старшая сестра, посланная в ответ на молитву. Она была симпатичнее, энергичнее и веселее мамы, но и моложе, а значит, ближе и понятнее Синди.