У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич - Страница 18

- Все вы мужики такие... эгоисты…

- Любаша... — хрипло повторил Степан Егорович.

- Что, Степан? — она утерла кончиками пальцев слезы, продолжая улыбаться. — Спорщики мы с тобой, да? И чего спорим? Кому тяжельше в жизни пришлось? Кто больше горя хлебнул? Во чудные люди, а?

- У кого чего много, тот тем и хвалится. Бедами русского человека Господь не обделил, отвалил полной мерой…

Они медленно пошли дальше по аллее, свернули на другую, потом опять свернули, и все молча смотрели по сторонам, на бесконечную череду памятников, крестов, пирамидок со звездочками на макушках. Кричали в листве птицы, шуршала опавшая листва под ногами.

Встречались люди, больше в траурном, и лица у всех были серьезными, исполненными той значительности, какую испытывает человек, заглянув в глаза вечности…

Может, для того и сохраняет кладбища человек? Чтобы в суетном беге по жизни вдруг остановиться и оглянуться, ощутить хотя бы на мгновение, что не так уж он одинок на этом свете и ждет его возвращение в ту вечность, откуда он явился на свет и куда ушли обратно его предки, его родные люди... У всех — одна дорога, у всех, и свернуть куда-нибудь в сторону никому не дано.

Потом они возвращались домой, ехали в трамвае, тряслись и качались, прижатые друг к другу, и Люба держала Степана за руку, и ее лицо было совсем близко от его лица — он ощущал ее дыхание.

- Походила по кладбищу и будто душой отдохнула. — Она глянула на него большущими ярко-голубыми глазищами, улыбнулась.

«Глаза как блюдца, ослепнуть можно...» — подумал Степан Егорыч и ответил поспешно:

- Какая-никакая, а природа... Природа душу лечит. — Он скривился, подумав, что несет какую-то пошлую чушь, и добавил: — Сразу запить хочется!

- Кто про что, а вшивый все про баню, — усмехнулась Люба.

- А что нужно солдату? Стакан рома, кусок холодной телятины и немного женской ласки, — и Степан Егорович обнял Любу за талию, крепко прижал к себе и почувствовал, что она не сопротивляется, даже наоборот, сама с готовностью прильнула, обдала жарким дыханием, и Степан Егорович ощутил все ее тело, сильное, напряженное.

- Это где ты прочитал? — спросила Люба, касаясь горячей щекой его щеки.

- Что? — спросил он.

- Ну, это... про стакан рома и кусок холодной телятины?

- И немного женской ласки? — усмехнулся Степан Егорович.

- Ага... Не сам ведь придумал, ну, признайся, Степа? Она чисто по-женски заигрывала с ним, он понял это, обнял ее уже крепче, откровеннее:

- Ты что ж думаешь, Любаша, я про женскую ласку только в книжках читал?

- Да кто тебя знает! — она озорно сверкнула глазами. — Сколько в одной квартире живем-поживаем, а ни разу тебя таким не видела…

- Каким «таким»?

- Ну, таким... мужиком соблазнительным... — и Люба тихо рассмеялась.

Сзади на Степана Егоровича все время наваливался высокий парень в клетчатом пиджаке, с косой челкой, будто приклеенной ко лбу. Он противно дышал перегаром, сопел и непременно желал слушать, о чем говорят.

Степана Егоровича раздражал перегар — когда не пил, он не переносил запаха водки, но еще больше раздражало, что парень нахально тянул шею, и Степан Егорович ощущал его морду рядом со своим лицом. И когда Люба рассмеялась, парень тоже гоготнул, сказал:

- Ай-яй-яй, какая женщина! Дурной ты, дядя! Ее в парк культуры везти надо, на травку, а ты в трамвае обжимаешься, верно говорю, красивая! Гы-гы-гы…

Степан Егорович ударил наотмашь прямо по харе, потом резко развернулся и тычком всадил кулак парню под дых. Тот задохнулся, открыв рот, и стал медленно оседать. Упасть ему не давали пассажиры, прижимавшие его со всех сторон.

- Язык вырву, тварь позорная... — страшно просипел Степан Егорович, наклонившись к парню. — Учись прилично вести себя в общественном транспорте, паскуда... или до свадьбы не доживешь…

Пассажиры испуганно расступились, и парень беспрепятственно завалился на пол трамвая.

- Ты что, черт припадочный... — проговорила Люба и, схватив Степана за руку, стала протискиваться вперед к выходу.

- Тут человеку плохо! — обеспокоенно крикнул кто-то. — Передайте водителю!

- Да не плохо... — рассудительно ответил другой голос. — Это ему по роже дали, чтоб не хамничал…

- А-а... — успокоенно протянул первый. — Ая подумал, может, с сердцем плохо…

Трамвай медленно затормозил на остановке, водитель прокричала:

- Клементовский!

Пассажиры осторожно обходили лежащего на полу парня. Тот наконец пришел в себя, сел, судорожно глотая воздух, прохрипел:

- Ну, с-сучара... ну, погоди…

Тучный здоровяк в рабочей спецовке наклонился к парню, прогудел добродушным басом:

- Скажи спасибо, милок, что он тебя до смерти не прибил. Я бы тебя точно укокошил…

Люба спрыгнула с трамвая, подала руку Степану Егоровичу, и он, смутившись, все же протянул свою, другой рукой взялся за поручень и сошел на землю, подумав при этом: «Вот тебе ясно дали понять, что калека есть калека, Степа...» Но он ошибался. Пока они шли по улице к дому, Люба ругала его, обзывала бугаем, хулиганом, разбойником. Степан Егорович смущенно оправдывался.

- И чего такого обидного он сказал? Ничего обидного! — Она вдруг остановилась, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза своими ярко-голубыми убийственными глазищами, усмехнулась зазывно и так подло соблазняюще, что у Степана Егоровича перехватило дыхание. — А может, и правда, Степан, надо было тебе везти меня в парк культуры... на травку, а? Обниматься ты умеешь, черт хромой! — и она захохотала и побежала вперед по улице.

Дурацкая кривая улыбка застыла на лице Степана Егоровича, словно приклеенная, и в голове вертелось: «Ну, зачем она так со мной?.. Дурочку валяет... Э-эх, Люба, Люба...» Он наконец очнулся и медленно пошел, постукивая деревянной култышкой.

Люба ждала его у подъезда, крикнула издали:

- Быстрее, Степан! Сколько ждать можно?

Он не ответил, не заторопился, шел и шел, глядя себе под ноги. Подошел, открыл дверь подъезда, хотел шагнуть внутрь. Люба остановила его, взяла за руку. Она чутко все поняла, спросила с тревогой:

- Подожди, Степа. Ты что, обиделся? Я ж пошутила…

- Потому и обиделся, что пошутила... — усмехнулся Степан Егорович и вошел в подъезд.

На следующий день жители квартиры похоронили Розу Абрамовну и справили поминки. Все как положено, по-человечески. Управдом опечатал комнату Розы Абрамовны, тоже посидел за столом, выпил за упокой души рабы Божьей... Игорь Васильевич тут же принялся выяснять у управдома Григория Николаевича, кому достанется комната Розы Абрамовны. Управдом с важным видом ответил, что это дело решат в райисполкоме.

И тут разгорелась нешуточная свара. Выяснилось, что на комнату Розы Абрамовны претендуют чуть ли не все обитатели коммуналки, за исключением, пожалуй, Степана Егоровича и бухгалтера Семена Григорьевича. Его вообще на поминках не было. Сцепились кассирша Полина, Нина Аркадьевна с Игорем Васильевичем, Зинаида с Егором Петровичем и Люся — жена участкового врача Сергея Андреевича. Правда, Сергей Андреевич сторону жены не брал, наоборот, урезонивал ее как мог, а потом махнул рукой и ушел в свою комнату.

Аргументы у всех были одни и те же — теснота, спят на полу, сидят на головах друг у друга. Люба от участия в скандале удерживалась, но Федор Иванович несколько раз вставлял:

- А Борька вот из тюрьмы придет, куда ему деваться? Ни сесть, ни лечь.

- Да когда еще придет-то ваш Борька! — кричала Полина. — Может, и не придет вовсе! Может, ему в московской прописке откажут! Скажи, Григорий Николаич, могут отказать?

- Ежели признают особо опасным рецидивистом, могут и отказать, — с важным видом отвечал Григорий Николаевич.

- Какой рецидивист, окстись, Григорий Николаич! — вспылила Люба. — У него первая судимость!

- А где первая, там и вторая! — яростно отвечала Полина. — А у меня две девчонки уже большие, на одной кровати не умещаются! Где я на девяти метрах вторую поставлю?!