У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич - Страница 25

Время шелестело над головой Сергея Андреевича, текли день за днем, год за годом, а он, казалось, не замечал этого — он как одержимый писал свой роман. Поклялся самому себе, что будет писать правду, и только правду. А там — хоть на куски режьте! Хоть до конца оставшейся жизни в тюрьму сажайте! Он написал великую правду о войне, о жизни и любви!

...Великий вождь и учитель всех народов помер пятого марта пятьдесят третьего. Несколько дней перед этим в школе зачитывали в актовом зале бюллетени о состоянии здоровья великого вождя, называли, сколько у него в крови всяких там шариков и ноликов. Сам директор читал. Учителя выстраивались вдоль стенки, как на каком-то ответственном смотре. Ученики старших классов были печальны, переживали, а малолеткам — все до лампочки, они с трудом сохраняли серьезность на лицах. Потом — баста, помер! В квартире все плакали. Бабка не верила, всех переспрашивала, даже надела теплое пальто и выбралась во двор, и там всех спрашивала, потом всхлипнула, прижав кончик платка к губам:

- Как же это я, дура старая, его пережила? Господи, куды ж ты смотрел-то? Цельный народ осиротел…

Как же мы теперь без тебя жить будем?

Подобный вопрос задавали себе десятки миллионов людей, страх и растерянность охватывали их — кто теперь будет ими управлять? Кто будет вести к светлому будущему? Кто будет изрекать истины, поучать и наставлять? Наверное, так себя ведут дети, которых во время прогулки в лесу покинула воспитательница. Время спрессовалось, дни и месяцы летели с грохотом и свистом, как камни в горах.

Но были и те, кого при известии о смерти вождя охватила бурная, почти безумная радость, — политзаключенные и уголовные зэки. Амнистия! Слово это витало над страной. И если политзаключенные амнистию не получили, то десятки тысяч уголовников вышли на свободу.

Люба замирала от радости — скоро должен объявиться Борька! Но Борька почему-то не объявлялся и перестал писать, просить посылки.

Весна грянула дружная и жаркая. Уже в мае ходили без пальто. И все как-то утряслось и забылось потихонь ку — расстрел Берии, разгул уголовщины в Москве, когда грабили в переулках среди бела дня. На газетных полосах замелькала улыбающаяся физиономия Хрущева.

Заговорили о беззаконии, о репрессиях, о гибели миллионов невинных людей. Все ужасались и не верили.

Борька не объявлялся. А Сергей Андреич с упорством маньяка писал по ночам роман…

Робка любил эти ранние утренние часы. Потому, наверное, они так часто с Богданом прогуливали уроки.

Друзья выскакивали из подъезда и, как завороженные, останавливались, оглядывая тихий маленький дворик, покрытые росой деревья. Даже на железной, крашенной зеленой краской решетке, отделявшей один двор от другого, были заметны крупные капли росы. Окна в доме почти везде нараспашку, но не слышно голосов, радио или музыки. Почти деревенская тишина. Только с улицы доносился перезвон трамваев. И вдруг в соседнем подъезде хлопает дверь, и слышится гулкий топот шагов — кто-то торопится на работу.

А на крыше противоположного дома, как раз между чердачным слуховым окном и трубой, примостилось умытое, чистое солнце, и его лучи обливали теплым ясным светом голубей, расхаживавших по карнизу. Робка и Богдан закидывали за спины обшарпанные полевые сумки, набитые истрепанными, в чернильных пятнах учебниками, и не спеша шли по тихим пустым переулкам к набережной. К друзьям приходило то мечтательно-торжественное состояние, когда они могли прогулять любые уроки, даже если за это будет грозить смертная казнь. На темной воде покачивалось, вспыхивало солнце. На другом берегу реки поднимались тяжелые темно-красные зубчатые стены Кремля и победоносно сверкал купол Ивана Великого. Робке почему-то казалось, что там должны вот-вот зазвонить.

- Давай постоим... — предлагал Робка, и Богдан, пожав плечами, останавливался, хотя смотреть на мутно-серую воду ему было, честно говоря, скучно. Но раз друг просит... Робка смотрел на глинистую непроницаемую воду и думал, что еще год, ну чуть больше, и он пойдет работать, и заработает кучу денег, и повезет бабку в Карелию, на Онегу. Пусть посмотрит старая, жить-то ей недолго осталось…

- Слышь, Роба, а давай к этой в столовку двинем, а? Пожрем на дармовщинку? — предложил неожиданно Богдан.

- К кому? — не понял Робка.

- Ну, к этой... к Милке. Там такую поджарку дают — обожраться можно.

- Ты что, там был уже? — покосился на него Робка.

- Ну был... — ухмыльнулся Богдан. — А чего? Добрая баба, пожрать дала.

- Ну ты и жук, Володька, ох и жучило! — засмеялся Робка. — Ладно, пошли! Она про меня спрашивала?

- Спрашивала. Где, говорит, твой дружок? Почему ты один заявился?

- А ты что? — допытывался Робка.

- А я говорю — у него бабка хворает…

Столовая была небольшая, в полуподвальные окна заглядывало весеннее яркое солнце. Небольшая очередь тянулась от кассира к раздаче блюд. На раздаче стояла Милка в белом халатике и белой косынке, с обнаженными по локоть руками и раскрытой грудью. Прядь темных волос упала на влажный лоб, щеки горели темным румянцем — на кухне было жарко.

- Дядя, чего тебе? — раздался ее громкий задиристый голос. — Чего рот разинул, молчишь как рыба?

- Гуляш мне... компот…

Милка быстро накладывала в тарелки, двигала их клиентам.

- А вам, женщина? И эта молчит! У вас что, на лбу написано?

- Как вы разговариваете?! Безобразие! Я жалобу напишу!

- Потом напишете, вон сколько народу ждет! Что вам, говорите!

- Лангет без гарнира.

Милка бухнула в тарелку квашеной капусты, бросила кусок мяса.

- Без гарнира не положено! — и тут она увидела Робку и Богдана, входивших в столовую, и вся расцвела от улыбки. — Ой, ухажеры мои пришли! Зинуля, подмени на пяток минут!

- Безобразие! — возмущалась дама, тряся головой от негодования. — Я просила без гарнира!

- Щас, дамочка, успокойтесь! — К раздаточному окну подлетела толстая краснощекая Зинуля, схватила чистую тарелку.

А Милка усадила ребят за столик в углу столовой:

- Ну что ж ты, а, Робка? И не стыдно?

- Чего стыдно-то? — сделал вид, что не понял, Робка.

- Я его до дому проводила, а он — с приветом! Забыл, позорник! Поматросил и бросил, да? — Она улыбалась, весело смотрела на него, и неподдельная радость была написана на ее лице.

- Школа замучила, — пришел на выручку Богдан. — Сплошные контрольные. Учителя озверели.

- Ладно, прощаю. Есть хотите? Щас накормлю от пуза. А вообще, как жизнь, Роба?

- Ничего... живем помаленьку.

- Брательник не вернулся?

- Да нет. Мать ждет каждый день. А ты откуда знаешь? Про брата?

- Да Гаврош рассказал! — махнула рукой Мила. — Ой, Робка, какой же ты все-таки смешной! Тебе говорили, что ты красавец парень? — Она вдруг обняла его и жарко зашептала в ухо: — Если будут говорить — не верь! — и тут же оттолкнула его, вскочила. — Щас накормлю вас!

И через несколько минут друзья хлебали наваристую густую солянку, так что за ушами хрустело. А Милка сидела напротив, подперев кулаком щеку, и заботливо, совсем по-матерински смотрела на них. Робка почувствовал этот взгляд, поднял глаза от тарелки.

- Ешь, Роба, ешь, — мягко улыбнулась Милка, и в ее бархатных глазах появилась грусть. — Наголодались?

- С утра не жравши, — ответил за Робку Богдан.

- Милка, скоро ты там? — донесся голос Зинули из раздаточной.

- Иду! Иду! — зло ответила Милка. — Три минуты подождать не может! — Она вскочила и убежала, мелькая стройными белыми ногами.

Раскрыв рот, Робка смотрел ей вслед. Вид у него сделался глуповатый. Богдан понимающе усмехнулся:

- Втюрился, что ли?

- Почему это я? Ты до меня сюда уже наведывался.

- Так я — пожрать... А ты точно втюрился, гы-гы-гы! — рассмеялся Богдан. — По роже видно…

- Если втюрился, то что такого? — нахмурился Робка, ему не понравился нахальный, бесцеремонный смех товарища.

- Дурак, она ж взрослая баба! — Глаза Богдана испуганно округлились. — А Гаврош? Он за нее голову оторвет.