Убийство по-китайски - Попандопуло Анастасия - Страница 19

Эти слова, их смысл буквально ошарашили меня. Я покраснел до корней волос.

– Вы краснеете. Мой мальчик, – ах… молодость. Жаль, что мы не властвуем над своими чувствами. Как это ужасно быть причиной страданий, впрочем, такова плата за то, что дал нам Господь.

Она подошла к столику, взяла бокал и выпила одним махом.

– Да, Господь дает, но и требует, – покивал Самулович, и кинул в меня насмешливый взгляд. – Ваша жизнь научила вас разбираться в людях, я уверен.

– А как же иначе? Истинные артисты – это люди без кожи. Мы живем чувствами, озарениями, интуицией.

– Что вы говорите! Неужели вы предвидите будущее? Хотя… вот сказали, что Василий Кириллович умрет, и он умер.

– Ах, Василий Кириллович, Василий Кириллович. Он, господа, был готов ради меня на любые безумства. Любые. Человек огромного сердца. Истинно русская душа. Такой любит один раз, но до конца. Конечно, жизнь жестока, у нас на пути стояли препятствия. Его жена, долг перед семьей. Но что это для двух сердец?! Однако я должна была оставить его ради служения искусству. Это был мой долг. Долг таланта. Ведь талант не принадлежит себе, правда? Как страдал Василий Кириллович! Господа! Наше расставание его буквально подкосило. Убило, господа!

– Простите, но… – начал я и получил тычок от Бориса.

– Вам больно слушать о моем прошлом? О, юноша, былое не может ранить.

Тюльпанова погладила мою руку и снова опрокинула бокал.

– Да-да… – покивал Самулович, – былое не может. А вот настоящее очень даже может. Варвара Тихоновна, а вы не вспомните ли, что дало толчок вашей интуиции? Почему вы решили, что Трушников скоро умрет?

– Я решила? Дорогой мой доктор, смерть и любовь – они всегда рядом. Еще шампанского, господа? За любовь? А я выпью. Умер Васенька. Такая трагедия. И для его сына. То есть сыновей. Да… Димочка и Алексис. Я же их знала с детства. И когда они подросли… но тут будем немы. Взросление юноши. Блестящая женщина рядом. Нет, я была верна своей любви. Когда я люблю, остальные для меня не существуют. Только я и он. Я и не замечала ничего вокруг. Но молодость, кто может обуздать ее? Вы знаете, что из-за меня чуть не погиб студент Митрицкий? Дуэль. Неистовство. Я до сих пор ношу у сердца его письмо.

– Варвара Тихоновна, что все-таки про Василия Кирилловича? Вам, может быть, кто-то сказал про его скорую кончину? Ведь он убит, и самым странным и жестоким образом.

– Это, безусловно, преступление страсти. А страсть не подвластна людским законам.

– Страсть неподвластна, но убийца – вполне.

– А что, если это несчастный, измученный человек? Да что вы знаете про Василия Кирилловича? Это был необузданный темперамент. Легко ли было, например, мне рядом с ним? А что, если он отобрал или унизил чью-то любовь? Ведь такое бывает, господа. Когда ты не можешь дышать, ходить, и все потому, что любовь твоя растоптана. Вот я многое пережила. Многое. Моей красоте, моему таланту завидовали. Стоило мне качнуться, как слетались клевать эти вороны. Эти обыватели. Но, могу сказать, жизнь справедлива. Господь возвысит достойных и накажет гонителей. Так?

Она выпила очередной бокал.

– Варвара Тихоновна, Тюльпанова – это ведь ваш псевдоним? – внезапно переменил тему Борис.

Хозяйка пожала плечами.

– Что удивительного? Многие берут. У меня фамилия-то своя не очень… Дрыкина. Представьте только афишу. «Бенефис Дрыкиной»!

Она начала хохотать и долго не могла остановиться. Все повторяла свою фамилию. Наконец она буквально скисла от смеха. Я понял, что она уже довольно сильно пьяна. Мне стало совсем неловко и как-то очень жалко эту все еще очень красивую и, видимо, вовсе не злую женщину.

– Варвара Тихоновна, швейцар в Контрольной палате, полагаю, ваш родственник?

Тюльпанова молча подняла глаза на Бориса.

– Прошу вас, расскажите нам, почему вы решили, что Трушников умрет? Ведь вы предупреждали его в театре. А до этого, я почти уверен, написали записку и подкинули ее вот Аркадию Павловичу. Ведь произошло убийство!

– Убийство? Ах, конечно! Васеньку убили. Мне рассказали. Я так рыдала. А впрочем, что же, господа, мы о грустном? «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Мы-то живы! Давайте развлекаться. Я могу спеть. Я пою только для избранных, в свое время я была примой в нашем театре, но своему доктору и юному Адонису спою…

Она поднялась и нетвердой уже походкой пошла к роялю. Взяла несколько аккордов и запела.

Внизу послышался стук. Вскоре по лестнице затопали сапоги. Несколько офицеров с букетами и свертками ввалились в комнату.

– О!!! А тут уже общество! И Варенька играет! Шалунья, певунья, розовый цветок! – забасил дородный штабс-капитан. – Приятно, приятно познакомиться, господа. Однако где есть армия, штатским не место.

Я вспыхнул. А Борис только улыбнулся, светски раскланялся, приложился к ручке хозяйки и потянул меня из комнаты.

– Пойдем, Аркаша. Может, их извозчик не уехал. Так не хочется пешком тащиться.

Мы вышли и, действительно, успели перехватить коляску. В коляске я дулся.

– Нас выставили какие-то пошляки, как мальчишек.

– А надо было сцепиться с ними? Ты да я против пехоты. Хороши бы мы были.

– Но не уходить же так. И не выяснили ничего толком, и опозорились.

– Чужая наглость не может опозорить – это раз. Два, больше того, что уже узнали, сегодня нам узнать бы и не удалось. Как ты видел, госпожа Тюльпанова уже… в общем, нужно приезжать утром. Только… какая-то заноза у меня в голове после посещения, а в чем дело, понять не могу. Тоскливо и плохо. Чего-то мы недоглядели…

Он поглубже запахнул пальто, отвернулся, и остаток пути мы ехали молча.

На несколько дней расследование наше забуксовало. Мы мыкались по городу, когда вместе, когда порознь. Опрашивали лакеев, что прислуживали в театре, извозчиков, дежуривших на площади, задавали вопросы служащим Трушникова – все без особого толка. Единственным результатом можно было считать то, что подтвердилась догадка Бориса. Наш швейцар действительно оказался родным дядей Варвары Тихоновны, и хоть и не признался ни в чем прямо, но врал так неумело, так нелепо, что мы полностью уверились и в авторстве записки, и в том, что подкинута на мой стол она была не без его помощи. Мы дважды ездили в Петровское, но Тюльпанову не видели (первый раз не застали, второй она сказалась больной). Много сил отнимала и подготовка к первой благотворительной раздаче еды. Вся эта суета нас изрядно измотала. Вера в наши силы у меня таяла, и я с тревогой следил за Борисом, уже предчувствуя его скорый и неизбежный, как мне тогда казалось, арест. Поэтому, когда утром в субботу за мной и Самуловичем была прислана казенная коляска и пристав передал требование Выжлова немедленно проехать в участок, я, честно сказать, запаниковал, а хозяйка моя и вовсе разрыдалась и стала совать Самуловичу какие-то свертки с носками и сухарями. На все уверения пристава, что об аресте речи не идет, она только всхлипывала и отвечала, что «уж она-то все знает и понимает, как там делается». Надо признаться, что и Борис утратил тогда часть своего природного оптимизма, да и кто бы не утратил в подобных обстоятельствах. В участке нас попросили подождать. К моему удивлению, в комнате, куда нас завели, уже сидели отец келарь Свято-Троицкого монастыря и какая-то старая очень полная женщина в теплом капоте, которая поминутно промокала лицо и глаза большим красным платком. Мы обменялись приветствиями и весьма натужно поговорили с келарем о своих благотворительных делах. Через некоторое время дверь открылась, и в комнату вошел Выжлов. Он окинул нас немного насмешливым взглядом, поздоровался и разместился за большим столом, кивком усадив нас обратно на стулья у стены. Секретарь занял место у небольшого бюро в углу, разложил бумаги и выбрал перо.

– Вот так, хорошо, господа, отец, вы, сударыня, благодарю вас, что так оперативно откликнулись на мое приглашение. Видите ли, следствие обнаружило некоторые обстоятельства, прояснить которые вы нам поможете. Точнее… мне необходимо, чтобы вы, Улита… Прокофьевна, и вы, отец Феофан, опознали некоего господина. Вас же, Аркадий Павлович, и господина Самуловича я позвал, поскольку вы ведете собственное расследование.