Отражения нашего дома - Заргарпур Диба - Страница 17

Ключевых моментов, какие мне известны о ее переселении в Америку, прискорбно мало. Хала Фарзана упоминала об узбекской паре, которая жила в том самом доме. Наверняка она знает что-нибудь еще. Имена. Даты. Еще одна ниточка.

Тем временем начинаю искать информацию о Малике Амани в Нью-Йорке. Ничего не находится.

– Опять дождь? – Из своей комнаты выходит мадар, укутанная в любимый свитер. Сонно выглядывает в окно. – Как будто небо падает на землю. – Размеренно барабанят дождевые капли. Вспыхивает молния. – Удивительно – айя крепко спит и ничего не слышит.

– Она в этом деле чемпион. Да еще и глуховата. – Только собиралась поразмыслить в одиночестве, но всё как всегда. Притворно потягиваюсь. – А вообще было бы неплохо лечь спа…

– Над чем работаешь? – Мадар садится рядом со мной, перекрыв мне путь с дивана, и ее лицо светлеет. – А, записываешь нашу историю. Ну-ка, покажи, до какого момента дошла.

– Гм. Пока продвинулась мало. Только имена и все такое. – Закрываю документ. На заставке у меня стоит фотография падара, мадар и меня в Херши-Парке. Мадар разглядывает ее.

Между нами повисает молчание.

– Почему ты назвала ее «айя»? – На задворках моей памяти мелькает маленький флажок.

– Разве? Устала, наверное. Я не называла ее так много лет. Это все равно что ты снова начнешь звать меня мамулей. – Мадар с еле заметной улыбкой опускает голову на диван. В ее памяти оживает давнее воспоминание. – Когда мы были маленькие и жили в Кабуле, то всегда так называли нашу маму. Айя. – Мадар тихо смеется. – Из-за этого надо мной часто смеялись.

– Почему?

– Потому что там, где мы жили, афганцы говорили «мадар», а не «айя». Наш говор делал нас непохожими на других. Мы не совсем афганцы. И не совсем узбеки. А мне тогда больше всего хотелось быть такой же, как все.

– Я тебя понимаю. – Трудно было признаться ей, что в школе я по той же самой причине переключаюсь на «мама», «папа», «бабушка». А слова вроде «мадар» и «биби-джан» оставляю только для дома.

– Записала бы ты это. – Мама машет пальцем у экрана. – Великолепная деталь, не хотелось бы ее забыть.

– Да. – Но не записываю. Мне отчасти немного стыдно, что я не знаю смысла слова «айя». И не потому, что я не в курсе своего смешанного происхождения. Просто, честно говоря, если бы меня спросили, что для меня значит быть афгано-узбечкой, я вряд ли смогла бы многое рассказать о той стороне, которая стоит после дефиса. Та часть меня словно стерта.

– Почему вы никогда не учили меня узбекскому языку? – спрашиваю я.

– Меня тоже не учили, – пожимает плечами мадар. – И мне почему-то такие вопросы ни разу не приходили в голову. А когда наконец я заинтересовалась, мы уже переехали сюда, и я выбрала язык, который наверняка пригодится больше. Английский.

– А…

– Это было очень давно, – продолжает мадар. – А порой кажется – будто вчера.

Она, как всегда, не углубляется в эту тему, но я знаю – сейчас она размышляет о том, что случилось с Афганистаном, когда к власти пришел «Талибан», о массовой миграции афганцев из страны. Те события тяжело ударили по моей семье, но хуже всего отразились на маме. Чтобы отвлечься от ситуации с падаром и сохранить волю к жизни, ей нужно было найти себе дело, окунуться во что-нибудь с головой. И несколько месяцев мадар помогала афганским беженцам освоиться в новой стране.

Даже если ради этого пришлось оставить меня в безмолвном вакууме, где я была совершенно одна.

Неожиданно мадар обнимает меня и притягивает к себе. Я пытаюсь увернуться, но от усталости нет сил начинать полноценную схватку.

– Не хочешь рассказать, что случилось у твоего папы?

Надо было предвидеть это с самого начала. Такова классическая тактика Наргиз Амани. Если падар приступает к трудным темам напрямик и с раздражением, то мадар сочится нежностью и заманивает меня в сладкие сети.

– Ничего такого, о чем ты еще не знаешь, – мямлю я. – Он наверняка уже тебе доложил.

– Гм, да, твой папа любит преувеличивать, – вздыхает мадар. – И, естественно, обвиняет во всем меня.

Я пожимаю плечами, и между нами повисает тишина. Собираюсь с силами, жду ссоры, упреков.

Мадар приглаживает короткие волосы у меня на лбу.

– Твой отец сразу делает выводы, потому что он мужчина. Но я-то тебя знаю. Я знаю, что ты не такая.

А какая я? А что, если бы я действительно была такая? Из тех девчонок, которые ночи напролет гуляют с парнями. Что подумала бы мадар? Эта мысль приводит меня в бешенство.

Дребезжит звонок. Потом – торопливый стук в дверь.

Мадар удивленно оборачивается, но на ее губах вспыхивает улыбка. С тех пор как родители разъехались, тетушки стали приходить к нам с неожиданными визитами раз в десять чаще.

– Послушай, Сара. Я не такая, как твой отец. Если хочешь дружить с соседским мальчиком, дружи, но веди себя прилично. Никаких больше полночных разговоров. И не садись за руль, пока тебе не исполнится шестнадцать. – С этими словами мадар шагает к двери. Но, прежде чем отпереть, еще раз оборачивается ко мне. – Не надо делать ошибок, джанем. Не давай повода для сплетен. Поняла?

На пороге стоит хала Фарзана, промокшая насквозь, но с победной улыбкой. У нее в руках прозрачный контейнер, в нем свежевыпеченные кремовые рулеты и сахарная самса. Сидя на укрытом в тени диване, я смотрю, как две сестры, обнимаясь и смеясь, подталкивают друг друга к кухне. У меня на языке вертится что-то очень сложное и закрученное. Сглатываю и ощущаю холод.

Капли дождя снова барабанят где-то вдалеке, и в кухню просачивается мелодия той колыбельной. Мадар и хала Фарзана погружаются в знакомый ритм, и возле их ног клубятся мелкие тени. Закипает электрический чайник. Выдвигаются ящики. Звенит посуда. Вспыхивает молния, и мадар поднимает глаза.

– Странно, – говорит она, доставая чайные чашки.

В стеклянных дверцах шкафа мелькает отражение Малики. Тени сплетаются еще гуще и вдруг, ни с того ни с сего, начинают стягиваться. Мадар теряет равновесие, чашки падают и разбиваются.

– Ты не поранилась? – Я вскакиваю с дивана. Стоило мигнуть – и дождь опять стал просто дождем. Свет горит ровно, нигде никаких теней. И отражений Малики.

– Наверное, споткнулась о кошку или еще обо что-то, – бормочет мама, пряча лицо в ладонях.

– Ничего, я приберу, – говорит хала Фарзана на фарси. – Успокойся, Наргиз-джан, отдохни.

Я пытаюсь проглотить холодный комок в горле, но он слишком велик. Мне так и не довелось узнать, как это здорово – иметь сестру, человека, который связан с тобой самыми близкими узами. Думаю об одиночестве, терзающем Малику. Интересно, что она почувствует, когда узнает, как много у нее сестер.

Смогут ли эти люди заполнить трещины в сердце?

Не свожу глаз с мадар. Она смотрит куда-то вдаль.

Или одиночество все-таки останется?

Время медленно тянется в дымке, пронизанной сновидениями о длинных коридорах и призрачных криках, которые поглощает тьма. Я бегу к чему-то – или от чего-то. Или от кого-то.

После похода в Самнер меня стали терзать тяжелые сны, переплетающиеся с тенями моей комнаты. Тихо бреду по коридору, направляюсь к холодильнику. Заколотые на макушке волосы свисают на лицо, и почему-то кажется, что сейчас это уместно. Иногда просто хочется съежиться в клубочек, допить свою кружку с Хаку и закончить на этом все дела.

– Ждем вас через два дня. – Мадар машет Ирине, готовой сесть в такси. – Хороших выходных. Передавайте привет вашему отцу. – Она захлопывает дверь и сдергивает с моих плеч пушистое одеяло. – Погоди-ка, торопыжка.

Будь все как обычно, я бы придумала какой-нибудь колкий ответ. Но сейчас я слишком устала.

Мадар хмурится. Ее наманикюренная рука откидывает мне волосы и щупает лоб.

– Хм. Что-то ты горячая. – Теперь касается щеки. – И бледная.

Я дрожу, плотнее укутываюсь в одеяло.

– Со мной все хорошо. – В горле что-то щекочет, я вскакиваю и разражаюсь приступом кашля.