Песок - Хауи Хью - Страница 37

Единственная колонка цифр на листке бумаги предвещала дурные новости. Минусов было больше, чем плюсов. Роза была рада просто свести концы с концами, когда на каждый доллар дохода приходился доллар расхода. Но подобный баланс бывал редко. Если это была игра с нулевой суммой, то в ней имелись свои победители и проигравшие. Предприятия, подобные ее заведению, уходили в песок — зачастую в буквальном смысле, — в то время как состояния богачей взлетали до небес. Деньги были подобны песку — они текли только в одну сторону. И вдобавок ко всем невзгодам живших на западе два скорбных потока шли в противоположных направлениях. Бедняки отправляли на восток свои деньги, получая взамен ведра песка.

Все дело было в проклятых ценах на воду. Стоимость литра за год выросла почти вдвое, что означало почти удвоившуюся цену на пиво. А балконные дамы все так же нуждались в душе. Не столько для того, чтобы их могли вытерпеть клиенты, которые вряд ли стали бы обнюхивать товар на фоне собственной вони, но чтобы дамы могли вытерпеть хотя бы самих себя. Роза откладывала до последнего. Придется снова поднять цену за пинту пива и плату за комнаты. Без ворчания и жалоб точно не обойдется, когда она об этом объявит: люди вели себя так, будто она вымогала у них деньги ради собственного удовольствия. Если честно — еще один такой месяц, и она готова будет закрыть заведение.

Временным утешением служили доносившийся из-за двери шум и голоса тративших деньги людей. Новость об обнаружении Данвара подняла настроение дайверам. Заинтересовались, похоже, даже боссы. Они уже спорили из-за прав собственности на полезные ископаемые, пререкаясь и проливая пиво на древние карты. Роза уже не раз видела подобное. Сперва лихорадочная трата всей добычи, которую удалось заполучить, а потом наступают плохие времена, когда те же самые азартные игроки начинают просить ссуды и подачки. Мужчины едва успевали перевести дух между двумя этими крайностями. Чем-то это походило на возвращение домой пьяницы, который натыкался на каждую встречную дюну, тратя тысячу шагов на то, что требовало всего десяти.

Но Роза знала, что и медленный подъем может привести к крутому падению. Она вышла замуж за человека, осуждавшего подобные приступы лихорадочной алчности. Ее муж сделал себе состояние постепенно, поднявшись, будто по пологому склону дюны, к вершине большой стены, и столь же аккуратно сошел с нее. Все, что он мог бы ей оставить, отобрали подлые воры, сами присвоившие себе титул и считавшие, будто ванна и чистая одежда делают их прирожденными принцами. У нее не осталось ничего, кроме «Медовой норы», которую ее муж выиграл в кости.

Когда ее вышвырнули на улицу вместе с детьми, это было всего лишь местом, где можно переночевать. Но потом оно стало ее бизнесом, единственным источником дохода. Она заботилась о девушках и обслуживала бар, выращивала овощи на крыше, прилагала все усилия, чтобы бесперебойно поступала вода. Но с каждой неделей петля на ее шее затягивалась все туже. Она искала покупателя, но кто купит заведение, которое едва сводит концы с концами? Она не сомневалась, что все остальные получают достойную плату. Пьяницы, заходившие по утрам пропустить пинту пива, зарабатывали больше, чем она. У Розы ничего не оставалось после оплаты школы для детей, после покупки дайверского снаряжения, которое требовалось Палмеру и Вик. Ей ничего не оставалось, кроме как помочь им начать собственную жизнь, помочь открыть дело, арендовать ларек на рынке, что угодно. Расходы только росли. Груды денег превращались в груды обид. Обид, от которых она лишь сильнее ненавидела мужа за то, что он сбежал в ночи, оставив ее перед выбором между палаткой и борделем.

Долгое время она обслуживала мужчин только в баре, удовлетворяя лишь эту их жажду. Но были также и долгие часы размышлений о том, что денег вечно не хватает, а шуточные предложения становились все чаще и развязнее. И смех всегда сопровождался звоном монет.

— Эй, Роза, даю сотню. Только что словил крупный куш в Лоу-Пэбе.

— Эй, Роза…

— Эй, Роза…

— Эй, Роза…

В конце концов она согласилась за сто двадцать. Такова была цена. Этого хватило, чтобы прорвать в ней некую мембрану, некий барьер, который она поклялась не пересекать, но который с каждым месяцем нужды становился все тоньше. И в результате истончал настолько, что нужные слова сумели его пробить.

Предложение исходило от клиента, которого она хорошо знала и даже могла бы завести с ним роман — если бы они сидели по одну сторону стойки или вообще в каком-нибудь другом баре, в другом месте и в другое время. Она могла бы переспать с ним бесплатно, как подобает приличной женщине, но вместо этого позволила ему заплатить. И все оказалось не так уж плохо. Он был заботлив, спрашивал, приятно ли ей, сам сделал все, что требовалось, не бил ее, не шлепал и не спрашивал, нельзя ли ее слегка придушить, а потом даже обтер ее собственной рубашкой. Она согласилась бы и даром, даже едва ему об этом не сказала, когда он оставил на ее комоде груду монет — хрупкую и неустойчивую, будто высокие пескоскребы на востоке.

Потом он вернулся в бар, а Роза продолжала сидеть, уставившись на деньги на комоде, оставшемся ей от мужа. За дверь она вышла уже другой женщиной. Она поняла, что сумеет выжить. Но уже как другая личность, занятая исключительно выживанием, у которой останутся лишь воспоминания о себе бывшей, слабое эхо в глубинах черепа, слабый голос той, кем она была когда-то.

Когда на следующий день пришел Палмер, прося немного денег, она почувствовала: что-то изменилось. Ему тогда было четырнадцать, и Розе показалось, что он все понимает. Ей показалось, что он все знает, и те же самые десять монет, которые он просил и которые всегда получал, внезапно обрели тяжесть десяти тысяч. Палмер с легкостью бросил их в карман, будто это были все те же монеты, но они достались ей слишком дорогой ценой, чтобы она могла позволить им так просто утечь, исчезнуть. Именно тогда разверзлась пропасть между ней и детьми — не в тот день, когда она раздвинула ноги, а в тот, когда показала пустые руки. Она убеждала себя, что иной возможности заработать на жизнь у нее нет. И раздавать эти средства с каждым днем становилось для нее все дороже.

Дети в любом случае неизбежно бы обо всем узнали. Мужчины не просто разговаривают — они хвастаются, в том числе и купленной за деньги любовью. А дети слышат любое эхо слов родителей, которое потом радостно несут в школу. Похвальба отца становится способом поиздеваться над ровесником. Так что мальчикам стало известно о новой работе матери из самого худшего из возможных источников.

Хотя не совсем — Вик услышала об этом от кое-кого похуже. От клиента. От парня, который, решив, будто его слова сочтут за комплимент, заявил в порыве страсти, что дочь куда опытнее в постели, чем мать.

Вик уже перестала заходить в «Медовую нору», даже приближаться к ней. А после услышанного она вообще не желала видеть Розу. Так продолжалось три долгих года. Память о детях начала увядать, как сады на крыше после того, как вода в первую очередь стала расходоваться на пиво и душ. Дети стали для нее умирать, как и она для них. Пусть даже слабый голос в глубинах ее души иногда пробивался наружу и она делилась с трудом заработанной монетой; пусть подушка ее по утрам была влажной от слез, сочащихся в безмолвных рыданиях. Сочащихся, но не текущих рекой.

Муж многого ее лишил, когда сбежал. Он многое у нее украл. Но Роза знала, что выживет, и убеждала себя в этом, разглядывая колонку цифр, где минусов было больше, чем плюсов. В дверь постучали. Она взглянула на часы. Было шесть.

О да, она выживет.

Солнце уже поднялось, когда братья вошли в Спрингстон и обогнули край большой стены. Эта часть города все еще пребывала в тени, где люди могли укрыться от восходящего солнца и наползающего песка. Хотя было раннее воскресное утро, Коннер почувствовал, что что-то не так. В городе ощущалась нервная суматоха, будто после взрыва бомбы — но бомбы редко взрывались столь рано. Молодым террористам была свойственна лень, обычная для любого не желающего вылезать из постели мальчишки. К тому же нигде не было видно столбов дыма, не рыдали матери. Вместо этого повсюду до самого горизонта виднелись паруса сарферов. Пристань опустела — лишь ветер свистел среди голых причальных опор. Люди стояли перед своими домами, оживленно разговаривая с соседями, хотя рынки еще не открылись.