Песок - Хауи Хью - Страница 59

— Когда ты в последний раз от чего-то меня отговаривала? — спросила она, пытаясь обратить все в шутку и боясь, что прощание примет настолько серьезный оборот, что она не сможет уйти. Но больше всего ей хотелось пробудить у матери надежду, что она может вернуться.

— Я уже однажды тебя потеряла. И я не хочу снова потерять дочь.

Вик взглянула в сторону палатки.

— У тебя теперь новая дочь, за которой нужно присматривать, — ответила она. — Считай это равноценным обменом…

— Хватит нести чушь… — начала мать.

— Я вовсе не несу чушь, — сказала Вик, чувствуя, как холодеет кровь в жилах и становится не до шуток. — Я ничего никуда не несу, мама. Я забираю. Вот что я делаю. Я забираю у них отца. Я намерена забрать их город, заставив их поплатиться за тот, который мы потеряли. Зуб за зуб, мама. Они перед нами в долгу, и я потребую с них расплаты.

— Нет. Ты уйдешь за расселину и погибнешь зря.

Мать плакала. Именно это было всего тяжелее для Вик — видеть мать уязвимой, слабой и… человечной. Мать даже не утирала слезы, и в них собирался песок, принесенный ветром.

— Ты сделала для нас все, что могла, мама. Хотя путь твой не был устлан утоптанным песком, я знаю. Я бы и половины не смогла из того, что сумела ты.

С этими словами Вик взвалила на спину тяжелый рюкзак и направилась прочь от лагеря. То была высшая похвала с ее стороны. Она могла сказать матери, что любит ее, но никто из них обеих в это бы не поверил. Любовь нужно было заслужить, тяжко за нее сражаться и лелеять ее. Она вспомнила лицо Марко и грубое прикосновение его ладони к ее щеке. Семья не заслуживала любви лишь за то, что являлась таковой. Но ее мать сделала намного больше, имея на руках дерьмовый расклад и ведя более честную игру, чем любой шулер с тузом в рукаве. Вик поняла это, пересекая провал в пустынном песке, неровный водораздел между «тогда» и «сейчас» — будто некая пропасть между любимыми или родными, навеки портившая взаимоотношения рана, превращавшая ухаживания и страсть в обреченное сожительство, превращавшая дочь во врага, оставляя в лучшем случае надежду, что та станет другом.

Расселина осталась позади. Вик вытерла грязь со щек, ненавидя себя. Внезапно остановившись, она опустила тяжелый рюкзак на песок Ничейной земли, а затем подтянула платок вокруг шеи и побежала назад, будто вновь вернувшись в детство, плача, как маленькая девочка, которой ей никогда, никогда не хотелось быть. Мать встретила ее с широко раскрытыми объятиями, не задавая вопросов. Лишь слезы текли по ее лицу. Черта в песке ничего не значила; чтобы ее преодолеть, требовался лишь один широкий шаг.

— Спасибо, — пробормотала Вик, уткнувшись в шею матери. — Спасибо, мама. Спасибо.

То были не просто слова любви. И мысль эта поддерживала ее, когда она вернулась к своему рюкзаку через трещину в песке, которую можно было пересекать туда и обратно, и направилась против ветра в сторону горизонта, слыша сопровождавшее ее на долгом пути эхо ответа матери, произнесенного шепотом на краю Ничейной земли, под надменное хлопанье той самой неукротимой палатки:

— Милая моя девочка. Моя милая Виктория.

Первым это заметил Коннер. На седьмую ночь, помешивая в костре металлическим стержнем, оставшимся от неправильно собранной палатки, он внезапно увидел на горизонте белое сияние — будто солнце, забыв о времени, вскочило с постели и запоздало помчалось на работу.

Коннер крикнул, зовя остальных. Из палатки выбрались его мать, Роб и Лилия. С другой стороны лагеря, застегивая штаны, появился Палмер, который сбегал отлить. Сияние наливалось красками, будто светящийся цветок, становилось столь ярким, что приходилось отворачиваться и смотреть на него искоса, будто на полуденное солнце.

— Господи, — прошептал Палмер.

Можно было не сомневаться — только что исчез с лица земли целый город. Коннер видел, как взрываются бомбы. Взрыв обычной бомбы с расстояния в две дюны стал чем-то вроде рутины. Но эта сработала за горизонтом.

— Вик, — всхлипнул Роб.

Мать положила руку ему на плечо.

— Ничего с ней не случится, — сказала она, но Коннер почувствовал ее неуверенный тон. Она не могла знать. Никто из них не мог знать.

А потом, словно после долгого раздумья, на них обрушился грохот, отдавшись в груди и костях. Низкий рокот земли, вой в небесах. Мгновение спустя ветер словно изменил направление, песок закружился в хаотичном вихре. Все ухватились друг за друга. Лилия сжала руку Коннера, и он понял, что его младшая сестренка — единственная, кто там побывал, единственная, кто имел хоть какое-то представление о масштабах случившегося бедствия. Коннер почти ощущал, как ей хочется со всех ног броситься туда и взглянуть самой.

— Теперь они знают про нас, — сказал Палмер.

— Они и раньше знали, — ответила мать. — Всегда знали. Знали про наши страдания. Пусть теперь жрут гребаное дерьмо.

Ответом на столь несвойственные ей слова стала тяжелая тишина. Коннеру потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что не так. Неизменный фоновый шум сделался за многие дни настолько привычным, что его почти не замечали. Но Коннер каким-то образом услышал наступившую тишину за горизонтом.

— Послушайте, — прошептал он. — Барабаны. Они перестали бить.

Воды и еды оставалось на пять дней, но они растянули запасы на восемь. Вик говорила им, что не стоит ждать, но они ждали. Мать говорила им, что не стоит надеяться, но они надеялись. Еще восемь дней они провели в лагере, в раскаленной в полдень и холодной в полночь палатке, утешая и поддерживая друг друга. Они никогда еще не были столь долго все вместе, проводя время в разговорах и размышлениях. Истории о Вик перемежались историями об отце в долгом ожидании чьего-то возвращения — если не идущего из-за горизонта человека, то хотя бы призрака. Если не призрака, то хотя бы какого-то известия. Если не известия, то хотя бы знака.

Палмер рассказывал про Данвар. Сунув палец в прореху на животе, он признался в убийстве, и мать обняла его, будто он снова стал мальчишкой. А Коннер увидел в рыдающем старшем брате мужчину. Казалось, будто так теперь будет продолжаться всю жизнь, пока тянулись дни и ночи, и каждый выпивал по полкрышечки воды. Никто из них не мог вернуться в Спрингстон, поскольку города больше не существовало. Им предстояло жить в палатке, пока не закончатся вода и еда. Тянулись бесконечные дни и ночи, рассказы смешивались со сновидениями, неделя казалась целым летом, луна превратилась из серпа в набухший диск, и даже ритмы и завывания ветра можно было ощутить и предвидеть, подобно некоему старику, который столь сосредоточенно наблюдал за песками в течение многих лет, что мог нарисовать пейзаж, которого еще нет, но который будет.

Столь пронзительно ощущалось каждое мгновение — в особенности возле трещины в земле, Бычьей раны, где в душе любого стоявшего там открывалась пугающая бездна, где можно было, пошевелив пальцами ног, ощутить между ними поток холодного воздуха, делая вид, что именно к тебе обращен доносящийся снизу вой, воображая во тьме прекрасное лицо, кричавшее: «Не надо! Отойди! Ты слишком смел, прекрасен и исключителен, чтобы взирать на меня!»

Но Коннер все равно сидел там, болтая в расселине ногами, — столь близкими стали их отношения за прошлые недели, столь пустыми казались угрозы и столь слабым влечение. Он сыпал песок между пальцами к центру земли, глядя, как неподалеку летят на ту сторону стеклянные шарики, которые делал из песка Палмер, бóльшую часть времени пытавшийся показать, на что он способен, — наверняка думая, что лучше бы туда отправился он сам как старший сын.

А на восьмой день, когда прошли все сроки для возвращения, когда ждать стало невозможно, когда последние капли воды смочили язык Роба и даже заплесневелую буханку хлеба поделили между всеми, они собрались у расселины в земле, много раз пересеченной туда и обратно, будто прошитой стежками, и взглянули на безмолвный горизонт.