Портрет миссис Шарбук - Форд Джеффри - Страница 36

• Предыдущая
• 36/60
• Следующая

У меня даже нашлось доброе слово для Уоткина — я поздравил его с фиолетовым костюмом. Кажется, это вывело его из себя даже больше, чем мои грубости. Провожая меня, как обычно, к миссис Шарбук, он пропустил поворот и слегка ударился плечом о дверной косяк. Потом я оказался перед ширмой. Я раскрыл этюдник, достал угольный карандаш, и она заговорила:

— Сегодня последний день второй недели, Пьямбо.

— Я помню. Я уже начал ваш портрет.

— И как я у вас получаюсь — хорошенькой? — спросила она.

— Пожалуй. Я сейчас работаю над вашими руками. Руки очень важны для портрета. Их значение для человека и место на картине по важности уступают только лицу. На портрете вы будете держать историю своей жизни в своих же руках.

— Вы же знаете, я не могу описать вам мои руки.

— Конечно же нет. Продолжайте вашу историю с того места, где остановились.

— Я расскажу, но сначала позвольте остановиться на одном особенном случае. Это как раз и связано с руками.

— Отлично — сказал я, двумя штрихами изображая полумесяц — ноготь большого пальца.

— Оплатив похороны моего отца и погасив все его долги, я осталась с довольно изрядной суммой на руках. Достаточной для того, чтобы пусть скромно, но прожить два полных года. Дни мои в это время напоминали дни Торо на Уолденском пруду[47] или задолго до него — на существование Робинзона Крузо, оказавшегося на необитаемом острове. Я оставалась в изоляции, не искала никаких знакомств, не завязывала отношений с другими людьми. В те годы я, сидя за ширмой, прочла горы книг. Хотя я и жила замкнуто, мир вливался в меня и усиливал мое убеждение в том, что я — его эпицентр. Двойняшки были моими товарищами, они каждый день нашептывали мне что-нибудь, демонстрируя свои пророческие способности, укрепляя наше взаимное доверие.

Но мои ночи были совсем иными. Когда начинал приближаться вечер, я повязывала платок, надевала широкополую шляпу, пряча лицо, и выскальзывала из здания, чтобы до закрытия магазинов купить себе еду. Я как могла избегала людских взглядов, но мне придавало уверенности то, что никто не знает меня. Анонимность — это некая форма невидимости. Приобретя провизию и осмотрев полки еще открытых книжных лавок, я отправлялась побродить по улицам часок-другой. Нередко я видела сцены и происшествия, предсказанные Двойняшками. До того как улицы пустели и становились опасными, я возвращалась в покой своего дома и пряталась за ширмой.

Жизнь меня полностью устраивала, но по прошествии двух лет деньги отца стали подходить к концу, и я была вынуждена задуматься о работе. Я всегда знала, что рано или поздно вернусь к своей роли Сивиллы. В этих представлениях с ширмой было что-то, укреплявшее мое ощущение всезнания. Я поместила в газете объявление и провела собеседования с несколькими претендентами на роль администратора. Моему номеру был необходим ассистент, который мог бы так обходиться с публикой, чтобы я оставалась загадкой. Мне также требовалось, чтобы он организовывал представления — ведь эта задача требовала прямых контактов с владельцами залов.

Не забывайте, Пьямбо, мне в то время не было и пятнадцати, но я ясно понимала, что нужно делать, и контролировала ситуацию. В своей квартире я провела собеседования с довольно большим числом людей. Конечно же, я разговаривала с ними из-за ширмы. Прошло не так уж много лет с того времени, когда Сивилла была в городе притчей во языцех, и многие из этих претендентов прекрасно понимали, что, получив это место, они в скором времени разбогатеют. Я выбрала на эту работу джентльмена, который до этого несколько лет работал на Ф. Т. Барнума[48], а еще прежде был связан с эстрадой. Звали его Карвин Шют, и он обладал всеми теми качествами, которые искала я, — драматическим чувством, острым умом, организаторскими способностями, готовностью исполнять свои обязанности и при этом никогда не видеть своего нанимателя. Это была его идея — вставить белые глазные протезы и притвориться слепым. Я сообщила ему о том, что терпеть не могу быть на виду и вообще питаю отвращение к глазам, а потому он счел, что лучше, если мои случайные взгляды будут падать на незрячего. Что же касается самого представления, то он сказал: «Вы только подумайте, Лусьера, как здорово все получается. Человек, который не видит, представляет публике провидицу, которую нельзя увидеть». Я знала, что моему отцу понравилось бы такое сопоставление. Это было подобно обезьяньей лапе — еще одна обманка.

— Значит, Шют — это Уоткин?

— Конечно. Я неплохо платила ему все эти годы, но он настолько предан мне, что я все равно чувствую себя в долгу перед ним. Его мне просто Господь послал. Я вам честно скажу — его мотивы и его личность для меня загадочны в такой же мере, как, видимо, и я для него. Он никогда меня не видел, но остается мне верен.

— Придется мне пересмотреть свое отношение к Уоткину.

— Он устраивал сеансы в отелях, театрах, залах и на частных вечеринках. Оплата всегда была самая высокая. Сивилла снова оглашала свои видения публике и выслушивала за это похвалы и лесть. К концу первого года я стала богатой. Но дело было не только в деньгах, я теперь могла влиять на сильных мира сего, получать от них необходимые мне услуги. А полученное таким путем богатство превосходит все, что можно заработать почасовым трудом при любых ставках.

После двух лет работы в Нью-Йорке Уоткин (так я стала его называть, потому что к тому времени Шют полностью растворился и стал слепым, которого вы знаете) пришел ко мне и предложил: чтобы публика не пресытилась Сивиллой, мы должны начать гастролировать по разным городам. Предложение показалось мне весьма разумным. Путешествовали мы поездом, инкогнито, и при этом ездили отдельно, чтобы он не мог меня видеть. Уоткин отправлялся первым в тот или иной город и снимал для меня комнату. Я приезжала позднее либо под покровом ночи, либо изменив внешность. Оставаться скрытой от людских взглядов — непростая задача, но потребность моя в этом была так велика, что я шла на всевозможные ухищрения. Сент-Луис, Чикаго, Сан-Франциско — Сивилла покорила эти города с налету, что же касается маленьких городков в районе прерий и на юге, то там меня чуть ли не обожествляли. Мы никогда не задерживались в одном месте — лишь настолько, чтобы удовлетворить интерес обитателей к будущему. После этого мы отправлялись дальше.

Где-то на Среднем Западе (в Миссури или Оклахоме, не помню, они все для меня на одно лицо; люди задают одни и те же вопросы и одинаково реагируют на мои пророчества) я обнаружила, что стала женщиной. Незадолго до этого мне исполнилось семнадцать, и как-то раз, увидев себя в зеркале — чего я старалась избегать, поскольку взгляд собственных глаз тревожил меня не меньше, чем взгляды других людей, — я поняла, что тело мое коренным образом изменилось и я перестала быть той одинокой маленькой девочкой, которая проводила зимы в горах Катскилл. Этот факт поразил меня даже сильнее, чем менструации, которые начались у меня двумя годами ранее. Прошу извинить меня за откровенность, Пьямбо.

— Мои чувства трудно оскорбить, — сказал я, но угольный карандаш, стоило мне услышать эти слова, оторвался от бумаги.

— Двойняшки начали демонстрировать мне довольно живописные, так сказать, сцены. Читала я любовные романы, а также всякую непристойную дрянь, и все это переваривалось моим разумом без участия сознания. Теперь все это мне пригодилось. Я хотела оставаться под защитой ширмы, но в то же время тело мое стремилось познать мир. Вы меня понимаете?

— Вы говорите о сексуальности? — отважился я и почувствовал теплую волну, прилившую к груди и другим местам.

— Я так рада, что могу говорить с вами открыто. Ночами после представлений я в своей постели представляла себе мужские голоса из публики, они произносили слова благодарности за мои предсказания. По этим нескольким словам в моем воображении возникали настоящие мужчины. Они были такими же живыми, как и образы, навеваемые мне Двойняшками. Их руки стали моими руками. Их пальцы ощупывали меня в темноте, как пальцы слепого, и какие же удивительные открытия делались тогда!

• Предыдущая
• 36/60
• Следующая