Чужой среди своих 3 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 5

Выдохнув, староста усмехнулся и шагнул назад, не став ругаться. Не думаю, что он боится: не трус, да и габариты у них с Петровичем примерно одинаковые, разве что Иван несколько рыхловат, что с возрастом скажется и на фигуре, и на фактуре, и на здоровье.

Лет через десять из него выйдет этакая классическая расплывшаяся чугунина «маде ин Совок» с залысинами, язвой и геморроем, вросшая в начальственное кресло…

… если, разумеется, он не споткнётся в самом начале Пути!

А он жёстко нацелен на карьеру в партийных органах, и скорее всего — всё у него получиться!

Система уже подгнивает, и дети чиновников, за редким исключением, делают карьеру чиновников, но разумеется — сугубо за счёт собственных талантов. Всё, собственно, как всегда…

Социальные лифты пока работают, хотя уже — со скрипом. Но тем не менее — работают, и не могу не признать, много лучше, чем в моём времени.

К лозунгам уже относятся скорее скептически, а к некоторым и без «скорее», но карьерный рост, хотя бы на примере отдельных представителей народа, это то немногое, что не должно вызывать сомнений.

Хороший хозяйственник или инженер-производственник, обладающий при этом должной моральной гибкостью, ценится. Карьера для них не то чтобы обеспечена, но — возможна.

А есть — плакатные Герои, с правильными биографиями и желательно — внешностью. Не арийской, а той самой — чугуниевой, проглядывающей из самого нутра и ценящейся в структурах Партии.

Иван как раз из таких — бывший комсорг школы в родном колхозе и комсорг роты — в армии, грамоты за участие, социалистические соревнования, благодарности и поощрения за всё хорошее и против всего плохого. Наверное, если покопаться, можно найти открытку от нянечки из детского сада, в которой та хвалит Ванечку за умение ходить на горшок и кушать кашу.

Он прекрасно умеет говорить языком плакатным и народным, не замечать чего-то, чего замечать не полагается, и подмечать, а потом бичевать и клеймить любые мелочи, если так — Надо. Хороший ли из него получился бы политик в обычной европейской стране, я не знаю, а вот партийный деятель выйдет прямо-таки эталонный! Притом, как мне кажется, совершенно неважно, как именно будет называть Партия — КПСС или совсем даже наоборот…

… лишь бы она была Правящей.

Но последнее, разумеется, сугубо мои домыслы, а ещё — есть у меня странные мысли, что с биографией и происхождением у него не всё так гладко, как написано в анкетах. У меня и самого не всё так просто с анкетами и биографией, и здесь, в этом времени в этой… хм, национальности, вещи такого рода я привык улавливать по мельчайшим признакам, по косвенным данным, по оговоркам и вилянию взгляда.

А что там… вот честно, не знаю и понять не могу. Может, у него дедушка из наших, с интересной судьбой, репрессированный без права на реабилитацию. А может — всё наоборот, и у него папа — из пленных…

В СССР ни одно, ни второе, не является особой редкостью, но да… карьеру может попортить знатно! И такие, с пятном, обычно праведнее Папы Римского, по крайней мере — в вопросах идеологических.

— … пиздюка три долбоёба гнобят, а ты что, каждый раз в сторону смотрел? — продолжает отчитывать старосту Петрович.

Его ничуть не смущает, что… хм, пиздюк отоварил двоих взрослых мужиков, и что рост, да и телосложение, у нас в общем-то одинаковые. Вешу я, в силу возраста, поменьше, но не намного, и притом жилистый и поджарый. А Вадим — худой, длинноногий и длиннорукий, но при этом с отчётливым животиком, очень его не красящим.

— В самом деле! — поддакнул Валентиныч, крепко поддающий (но знающий свою норму!) токарь, самый возрастной в классе Петровича, воспринимающий школу скорее как клуб по интересам и хорошую компанию, — Не дело! Надо будет, мы нашему жидёнку сами ухи накрутим и лещей насыпем полную пазуху, но то — мы! Он, тля, наш жидёнок! Понял⁈

— Точно! — загомонили мужики, дополняя друг друга, — И батя у него хоть и еврей, но наш, советский! Мужик! Ладони — во! Мозоля!

Глаза защипало… дурацкий возраст! Вот какого чёрта… а всё равно здорово, когда ты — свой!

Чёрт… до меня внезапно дошло и дурацкое умиление с щипание в глазах схлынуло, как и не было.

' — Свой-чужой, — мрачно констатирую я, вслушиваясь в свару, — проблема не в том, что взрослые до подростка доколупались и «строить» пытались — в меру своего скотского понимания. Петрович, Валентиныч и прочие авторитетные и возрастные мужики возмущены прежде всего тем, что какие-то (тля!) посторонние парни пытаются воспитывать их (!) жидёнка.

Они — право имеют, и бывает — пользуются, хотя палку, в общем-то, не перегибают. А какие-то, тля, посторонние, да ещё и сопляки, поперёд старших⁈ Крушение, тля, основ бытия!

А то, что я отоварил этих долбаков с Хлебозавода, так это нормально и правильно, и вообще — я ж с Трёхгорки, да с такими наставниками! Как иначе-то?'

— Да я этого сучёныша… — подал голос Вадим и выругался грязно, сплетя воедино мою маму, папу, зоопарк и сельскохозяйственный инвентарь.

Выдохнув, Иван повернулся к нему и смерил тяжёлым взглядом.

— Переведёшься, — коротко велел он, надавив голосом, — Куда и как — не знаю, и знать не хочу, но чтобы в школе я тебя больше не видел! А в Комитет Комсомола…

Он сделал паузу, давя на побледневшего Вадима осознанием катастрофы.

— … я лично докладную напишу, и… — он усмехнулся жёстко, — прослежу.

Короткая пауза…

— Простишь? — староста сделал шаг ко мне, прямо глядя в глаза, — Я видел, но… чёрт, не вглядывался, что ли…

Пожатие рук… а куда я, собственно, денусь?

— Вы правы, мужики, — уже к Петровичу и прочим, — простите! Недоглядел!

Шагнув вперёд, он согнул шею перед Петровичем, и тот врезал Ивану хороший такой подзатыльник.

— Будешь в другой раз глядеть в оба, — ворчливо, но уже отпуская проблему, сказал наставник, — Внял, комсорг?

— Внял, — улыбнулся староста, пока ещё не зачугуневший, — спасибо на науку!

— А ты тоже… — Петрович коснулся моего затылка рукой — не то дав символического подзатыльника, не то просто неловко ероша волосы, почти по-родственному, — хорош! Мы ж кто? Коллектив, ети! Если проблема есть, или не понимаешь чего, так я тебе на што? Понял?

— Понял, Петрович, — киваю я.

— А меня не будет рядом, — продолжил наставник, — так вот хоть к Валентинычу! Он мужик дотошный и справедливый, чуть что случись — так хоть до самого директора дойдёт, а то и повыше, тем более — в Партии состоит!

Киваю, переводя взгляд на Валентиныча, улыбающегося мне, как беззубая гиена, и пытающегося одновременно прикурить «Беломорину». Так-то он мужик вредный и такая ехидна, что не приведи Господь… но покивать можно, не убудет. Авторитет возраста, опять же.

— Ну, всё… порешали, — постановил Петрович, — на уроки пора, сейчас зазвенит. И это… давайте, чтоб без слухов всяких! Нечего учителям статистику и настроение портить!

— А вы… — он уставился на Вадима с дружками, — брысь!

Домой я пришёл поздно, чуть ли не заполночь, долго шатаясь по улицам и пытаясь собраться с мыслями и чувствами. Я еврей…

… но перестал ли я быть русским⁈ А может, просто не заморачиваться, и принять себя как есть? Обе свои национальности — настоящую и прошлую, родителей и жизни… они все — мои, это всё — Я!

А страна? Мне плевать на СССР, в котором я никогда не жил, и, чёрт подери, не хотел!

Но и Россия — та, которую я покинул, совсем не идеал… Это моя страна, но она тяжело больна, и она — наследница СССР, и болезни страны — отчасти отсюда, из СССР, а это значит…

Да чёрт его знает, что это значит! Я просто не хочу — так, и не хочу — так, как будет!

Смогу ли я спасти СССР, как-то реформировать её? Нет, однозначно нет! Здесь нужна Воля, выраженная сверху, а мне, здесь и сейчас — поздно. Всё поздно…

А вот потом… не знаю! Не уверен, но… может быть. На изломе, когда всё начнёт сыпаться, можно будет… ещё не знаю что, но хоть что-то!

Вытаскивать из распадающейся страны учёных, которые иначе, вместо науки, пойдут торговать на рынки, и ведь не впишутся! Многие не впишутся…