Старуха (СИ) - Номен Квинтус - Страница 1

— Мне вот интересно, почему все они с какой-то маниакальной настойчивостью старались получить электричество с помощью реакции синтеза? — ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался седой мужчина. Совершенно седой, хотя он и был самым младшим в собравшейся в этом зале компании. Всего-то сорокалетним, а поседел он будучи чуть старше двадцати: наследственность, по мнению старшего были в его предках татары. Правда кто такие эти татары…

Впрочем, сидящие в зале четыре человека все про татар знали. И про татар, и про ольмеков, и вообще про всех, кто раньше на Земле жил. Работа у них была такая: про всех, кто раньше, всё знать.

— Все это жадность человеческая, — ответил самый старший. Старик уже, ему скоро сотня стукнет… если успеет. — Видели они, что энергии получается невероятно много, вот и старались ее как-то использовать, причем без малейшего напряжения мозгов.

— Почему без напряжения? — с некоторым ехидством поинтересовалась единственная в зале женщина. — Как раз мозги они напрягали более чем изрядно.

— Они не те мозги напрягали. Придумывали, как получить плазму с температурой под полмиллиарда градусов…

— Но ведь получили! То есть почти всегда получали!

— А подумать, каким образом эти сотни миллионов градусов от реактора отвести и с пользой применить? От обычного ядерного взрыва с жалким десятком миллионов от предметов тень остается, причем полупрозрачная — потому что предмет, причем любой, успевает испариться быстрее, чем нагреться. Я думаю, что если бы сначала они думали над проблемой теплоотвода, то вся эта термоядерная энергетика дальше пошлых анекдотов никогда бы и не продвинулась. А потраченные на нее огромные ресурсы люди смогли бы к общей пользе как-то применить. И я даже допускаю, что мы бы сейчас не сидели на этой станции…

— Эверетт говорил, что реальности мгновенно расходятся, причем навсегда.

— Он такого не говорил. И Бартини считал, что они еще некоторое время друг на друга воздействуют. И, как мы уже убедились, Бартини был прав!

— То, что мы некоторое время получаем информацию из другой реальности, трудно назвать воздействием, — заметил средний из мужчин, — во-первых, это длится очень недолго, а во-вторых, что-то мы никаких изменений так вокруг себя и не ощутили. Даже то, что мы все еще существуем здесь, свидетельствует об отсутствии таких воздействий, и Эверетт был прав в том, что реальности расходятся навсегда.

— На самом деле Эверетт насчет «навсегда» не был категоричен, — сообщил старик, — более того, он допускал, что реальности еще и сливаются, причем иногда даже частично, обмениваясь друг с другом отдельными фрагментами. А то, что мы ничего не ощутили, так это, наверное, потому что ни одна из инициированных нами реальностей не дотянула в цивилизованном статусе до середины двадцать второго века. Хотя я даже иногда думаю, что мы и начальную информацию оттуда не получаем, а видим результаты просчета наших же моделей — а вот насколько эти модели точны…. Однако, если вспомнить странствующих голубей — откуда-то они у нас вдруг появились?

— Ладно, заканчиваем с философией. Что у нас на сегодня намечено?

— Эксперимент класса «Бартини», — ответил старик, — психоматрица из две тысячи двадцать седьмого в тысяча восемьсот сорок второй. Расчеты показывают, что мы сможем проследить эту реальность в течение минимум полувека. До входа в поток пять минут, всем полная готовность.

— Почему у него все эксперименты с подсадкой называются «Бартини»? — седой шепотом спросил у женщины.

— Он просто не верит в то, что люди могут быть гениями, и искренне убежден, что этому Бартини тоже чью-то психоматрицу подсадили.

— А сам-то…

— А он и себя считает тупым, как пробка, и думает, что ему тоже кто-то подсадку сделал… так, начали… что в результате?

— А в результате… ничего, — разочарованно ответил седой. — Вообще ничего, и я не понимаю, что произошло, ведь энерготанки абсолютно пусты…

— Что-что… — сварливо ответил старик, — опять на второй координате времени где-то зацепили чей-то эмоциональный всплеск. Отправили не то… точнее, не только то, что хотели, и отправили не туда потому что энергии на весь пакет не хватило. Энергии потратили… да всю и потратили, на следящую систему ее тоже не осталось. Ну и плевать: через неделю энерготанки заполнятся, попробуем еще раз, со сдвигом по второй координате. И с другим донором, чтобы резонанса не получилось.

— А что будет с новой реальностью?

— А вот этого никто и никогда не узнает. То есть никто, кроме тех, кто в той реальности остался. Жалко, было бы интересно за ними проследить… но смысла в этом ни малейшего. Да и никому это не нужно, кроме нас вся эта игра с реальностями и временем вообще не интересна: кому может быть интересно то, что у нас не произошло? Тем более мы в принципе не можем утверждать, что смогли что-то где-то изменить: математика — штука хорошая, но руками пощупать результаты вычислений еще никому не удалось. Мы можем пощупать лишь то, что прорва энергии куда-то делась, и вроде даже в согласии с нашими теориями. Так что если где-то когда-то все же реальности расщепились… будем надеяться, что там людям будет лучше, чем нам: ведь они какие-то знания получили немного раньше. И что мы не напрасно потратили всю энергию станции… хотя ее все равно куда-то нужно сбрасывать чтобы не взорвать накопители. Так что ждем следующей недели, а пока пороемся в исторических базах и попробуем найти какого-нибудь другого донора. Ну что расселись, первый раз что ли обделались? И вообще, пора уже обедать, как вы — не знаю, а я проголодался…

В жизни иногда случаются вещи довольно удивительные. Например, Вере Андреевне уже несколько дней подряд снился один и тот же сон. То есть сон начинался одинаково: она — маленькая девочка, едет в поезде. Только там, во сне — она не Вера Андреевна, и даже не девочка Вера: и зовут ее иначе, да и едет она почему-то из Благовещенска. Причем едет в Москву, в сопровождении (или сопровождая) старшую подругу — или просто попутчицу. Совсем старшую: подруге уже лет восемнадцать, и была она пионервожатой в школе. А за окнами вагона мелькали обычные дорожные пейзажи — вот только и пейзажи эти, и сам вагон были не совсем обычными. То есть обычными для года двадцать шестого.

И это повторялось без малейших изменений вот уже которую ночь, то есть повторялось, пока поезд не проезжал на маленькую станцию с маленьким же станционным зданием почему-то густого красно-вишневого цвета. Свежевыкрашенного здания — и даже во сне Вера Андреевна понимала, что что-то тут не так: в двадцать шестом году краску на какие-то станции никто бы тратить не стал.

И вот с этого места сны уже отличались.

Вообще-то сны обычно сразу же забываются, но этот сон не только запоминался со всеми подробностями, но еще и «менялся» в соответствии с приснившимся раньше: в первый раз старшая подруга, свесившись с верхней полки и увидев удивленные глаза девочки, снисходительно пояснила:

— Это к празднику покрасили, а краску взяли, которую для вагонов не истратили. Сейчас все вагоны красят только в зеленый цвет, а эта краска осталась от вагонов второго класса: вишневую понемногу в желтую добавляли. Только, похоже, белил здесь не нашли…

А во всех остальных снах она равнодушно отворачивалась к стенке и старалась уснуть — но, скорее всего, потому, что девочка ее старалась из купе все же вытащить: во сне сразу после того, как поезд проезжал станцию, сильнейший удар потрясал поезд и — во сне это было видно как бы «со стороны» — задний вагон влетел в тот, в котором девочка и ехала. Подруга с полки свалилась и в попытке как–то удержаться вцепилась девочке в голову. Но смысла в этом уже не было: следующий вагон влетел внутрь того, где девочка ехала на манер телескопической трубки, сминая всех на пути в кровавую кашу…