Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 106

— Жене вообще не надлежит выдавать позор своего мужа, каковы бы ни были обстоятельства — например, такие, при каких она изобличила Ясина!.. До чего же она громко вопила!.. До чего же кричала!..

А что бы делал он сам — Ахмад — если бы однажды Амина застала подобное поведение мужа?!..

— Да кто она вообще такая, эта Амина?!.. И вообще, как эта девица посмела рассказать ему то, что видела своими глазами, без всякого стеснения!.. Тьфу!.. Тьфу!..

Если бы она не была дочкой его близкого друга, Мухаммада Иффата, то Ясин был бы прав, если бы проучил её. Он был недоволен лишь тем, что ей всё сошло с рук, без предостерегающего наказания. Да, Ясин ошибся, однако она ошиблась ещё больше. Затем он быстро вернулся к мысли о Ясине и начал размышлять, улыбаясь про себя, о единственной черте, что объединяла их обоих — унаследованной от деда, без сомнения. Кто знает, наверное, эта искорка горит сейчас и в груди Фахми под маской воспитанности и честности? Разве он не помнит, как однажды неожиданно вернулся домой, и до его ушей донёсся голос Камаля, который напевал: «О птичка, птичка моя, что на деревце…»?!.. В тот момент он задержался за дверью, не спеша входить: отнюдь не только для того, чтобы сделать вид, будто он пришёл после окончания пения, но и чтобы насладиться этой природной чертой, которая проявилась и у младшего сына. И хотя мальчик так не успел закончить песню, отец с силой хлопнул дверью и закашлял, пройдя внутрь, но глубоко в груди скрывал свой восторг, о котором не догадывалась ни одна живая душа. Насколько же приятно было ему видеть себя юным вновь, по крайней мере, в жизни своих детей, в часы спокойствия и безмятежности. Точнее, в них не было собрано одно лишь это свойство: здесь соблюдался более точный смысл этого слова: Ясин — это слепое животное без поводыря… взял и набросился однажды на Умм Ханафи, или схватил Нур в другой раз. Он может кувыркаться с ней хоть в пыли, ему всё равно, уж таков он! Да, он немного понимает мучившую Ясина скуку, и вынужденное ночное бдение дома — подобии тюрьмы. Понимает, ибо он сам перенёс те же ужасы в страданиях и печали, словно потеряв любимого человека.

— Да и всякий, кто прогуливался бы по садику на крыше, как сделал Ясин, и если бы ему на пути подвернулась служанка — предположим, что она отвечала его вкусу, — разве устоял бы он перед таким искушением?.. Конечно же, нет. Уверен, нет. Но какая же побудительная причина подтолкнула его? Может быть, то место?.. Семья?!.. Или благоразумная жизнь?… Ох!.

При мыслях о последнем он испытал досаду и представил себе, что завидует одновременно расцвету молодости Ясина и безумству его похождений!.. Как бы то ни было, эти две черты характера у них были разными, и отец не был таким же пылким и безоговорочным любителем женщин, как сын, и его страсти всегда отличались утончённостью и прекрасным выбором, на что влияли социальные признаки, добавлявшиеся к обычным свойствам природы. Его пленяла женская красота: плотью, горделивой походкой, изяществом: этими и похожими чертами были наделены Джалила, Зубайда, даже Умм Мариам, и десятки других женщин, и благодаря всему этому его нрав бывал весёлым и приятным только в дружеском обществе или при виде чего-то прекрасного, и обязательно в сопровождении вина, музыки и пения. Не проходило долгого времени в объятиях новой любовницы, как она начинала понимать природу его страсти и создавала атмосферу соблазна для него: благоуханные ароматы, розы, мускус. И так как он просто любил красоту, то она нравилось ему и в сияющем ореоле в обществе: его влекли и престижное положение любовницы, и громкая слава; ему доставляло удовольствие намекать на его связи с такими женщинами, и лишь изредка, когда того требовала ситуация — как в случае с Умм Мариам — держать их в тайне. Несмотря на свою любовь к «высокому общественному статусу», невозможно было и предположить, что он пожертвует красотой ради него, ибо внешняя красота и слава были неотделимы, словно предмет и его тень. Часто красота была тем волшебным свойством, что открывала путь к славе и положению в обществе. Он был любовником самых известных певиц своего времени, и ни одна из них своей внешностью не разочаровала его тяги к красоте и привлекательности. Именно из-за этого он с насмешкой вспомнил о похождениях Ясина который бросался на служанок, и порицающе произнёс:

— Умм Ханафи… Нур!.. Ну и животное же он!

Сам-то он был лишён такого аномального влечения, и ему не было нужды долго искать «источник» его у сына — он не забыл ещё женщину, которая была его женой и матерью Ясина и передала ему эту черту характера — любовь к «грязи». Он, отец — отвечает за силу страсти, она же, мать — за её разнообразие и тягу к крайностям.

Утром он снова серьёзно задумался об этом деле, и почти был готов позвать к себе обоих супругов, чтобы примирить их между собой и с ним, но отложил это решение на более подходящее время, нежели утро.

Когда за завтраком Фахми спросил, что заставило Ясина не выйти к столу, отец лаконично ответил ему:

— То, что я расскажу тебе позже.

Фахми так и не узнал тайну отцовского гнева на брата, пока не проведал об исчезновении Нур, невольницы, и догадался обо всём. Утро застало семью в непривычном для неё составе: Ясин ушёл из дома рано утром, а Зейнаб оставалась у себя в комнате. Затем мужчины покинули дом с трепетом, стараясь не поднимать глаза на солдат, а мать из-за створок машрабийи молила Аллаха хранить их от любой беды. Амина не хотела вмешиваться в «инцидент» на крыше, и спустилась в пекарню, где стала ждать, что Зейнаб присоединиться к ней, как обычно. Она не признавала за ней право на гнев и считала, что он доказывает её обиду. Амина спрашивала саму себя:

— Как она может претендовать на такое право, которое не принадлежит женщине вообще?… Да, несомненно, Ясин совершил ошибку, запятнав непорочную репутацию дома, но ведь он попрал право своего отца, запятнал свою честь, а не её… Разве я не хозяйка здесь, по сравнению с этой девушкой?!..

Ожидание её затянулось, и она не смогла больше сидеть в неведении, а потому убедила себя, что нужно пойти к невестке и утешить её. Она поднялась в её покои и позвала её, затем зашла в комнату, но не обнаружила ни следа Зейнаб. Прошла из одной комнаты в другую, зовя её, и ища во всех уголках дома. Наконец, ударила рукой об руку и сказала:

— Боже мой… Неужели Зейнаб решила покинуть свой дом?!..

В течение всего дня Амина не могла избавиться от тревоги, что почти не покидала её: солдаты могли напасть на кого-то из её мужчин, когда они уходили или возвращались. Первым вернулся Фахми, и при виде его ей стало несколько легче. Однако он был мрачным, и она спросила его:

— Что с тобой, сынок?

Он с отвращением воскликнул:

— Я ненавижу вид этих солдат…

Женщина в страхе сказала:

— Не показывай им свою ненависть. Если любишь меня, не делай этого…

Но Фахми не стал искать материнского сочувствия. Он не осмелился бросить даже одного взгляда на солдат и шёл, прокладывая себе путь практически на ощупь, и будучи под их властью, избегая поднять глаза хотя бы на одного из них. А возвращаясь домой, он с иронией спрашивал себя, что бы они сделали с ним, узнай, что он как раз возвращается с демонстрации, которая наполовину переросла в стычку с их братом-солдатом? Или что он утром разбрасывал десятки листовок, подстрекающих убивать их? Он сидел и перебирал в памяти всё то, что испытал сегодня, представляя даже самое малое событие великим: так, как ему бы хотелось. Таково было его мнение: днём — работать, а вечером — мечтать. И в том, и в другом состоянии он руководствовался самыми возвышенными и самыми отвратительными чувствами: с одной стороны, патриотизмом, а с другой — желанием убивать и истреблять. Такие мечты могли надолго или не очень опьянить его, затем он приходил в себя, и грустил, что они всего лишь мечты, и исполнить их невозможно. Его охватывала какая-то вялость из-за нелепости этих представлений и фантазий, основа и уток которых были вытканы из сражений, где он стоял впереди всех, словно Жанна Д'арк, захватывал оружие у врага, а затем нападал на англичан и наносил им поражение. Сначала это была его памятная незабвенная речь на Площади Оперы, вынужденность англичан объявить о независимости Египта. Затем триумфальное возвращение Саада из ссылки, его собственная встреча с ним, выступление лидера, и Мариам среди свидетелей этого исторического события. Да, образу Мариам в его мечтах всегда был предназначен дальний уголок в сердце, несмотря на то, что она все эти дни скрывалась, словно солнце за тучами во время бури, а его всецело занимали другие заботы. Он думал обо всём этом, а мать, между тем, с беспокойством повязывала на голове платок и говорила: