Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 13

Он прошёл мимо сигаретной лавки Матусиана, и по всегдашней своей привычке в этот час остановился под вывеской, задрав свои маленькие глазки на цветное объявление, на котором была изображена женщина, лежащая на диване: в алых губах у неё была сигара, из которой петлями струился дым; она опиралась на краешек окна, а за открытой занавеской виднелся пейзаж, совмещающий как финиковую рощу, так и русло Нила. Он про себя называл её «Сестрица Аиша» из-за схожести обеих: золотистые волосы, голубые глаза. И несмотря на то, что ему было почти десять лет, его восхищение картинкой было превыше всяких слов. Сколько же раз он представлял, как она наслаждается жизнью посреди этого изумительного пейзажа! А сколько раз он представлял, как вместе с ней живёт этой безбедной жизнью в милой комнате посреди деревенской идиллии, предназначенной для неё, нет, для них обоих — земля, пальмы, вода и небо; как он плавает в зелёном вади, переправляется через реку на лодке, кажущуюся призраком в уголке картины, или трясёт пальму, с которой сыпятся финики, или даже сидит перед этой красавицей, устремив взгляд в её мечтательные глаза. При том, что он совсем не был таким же миловидным, как его братья — скорее всего, в семье он больше всего пошёл в свою сестру — Хадиджу. Как и у неё, у него были материнские маленькие глаза, и большой нос отца, однако во всей полноте своей формы и без тех черт, что улучшали внешний облик, унаследованный Хадиджей — большая голова, явно выступающий лоб, из-за чего глаза казались ещё более отличными друг от друга, чем были на самом деле. Но к сожалению, всё это делало его лицо причудливым и вызывало насмешки. Когда его одноклассник Ахмад назвал его «двухголовым», то вызвал у него припадок гнева и стал причиной одной из тех двух драк, в которые Камаль сам же и ввязался. Но у него и в мыслях не было мести. На то, что печалило его, он пожаловался дома маме, которая расстроилась из-за его горя и стала сочувствовать ему, заверяя в том, что крупная голова — показатель большого ума, и что у самого Пророка, мир ему и благословение, голова была большой, и отнюдь не из-за внешнего сходства между ним и Посланником Аллаха все люди так мечтают о нём как о предмете своих грёз.

Когда он оторвался от картины с курящей женщиной, то опять продолжил свой путь, на этот раз уже пристально смотря на мечеть Хусейна, и её образ порождал в его сердце неиссякаемые фантазии и эмоции. И хотя в его глазах Хусейн уступал статусу его матери, в частности, и всей семьи в целом, то высокое положение, что он занимал в его душе, было плодом его родства с Пророком. Однако знание его о Пророке и биографии того не значили, что обойтись без знакомства с Хусейном и его биографией.

Камалю всегда очень нравилось вспоминать его жизнь, запасаясь самыми благородными примерами, наполненными глубокой верой. Он и сейчас, по прошествии многих веков, постоянно слушал истории о нём, преисполненный огромной любовью, верой и горестным плачем. Из всех бед Хусейна наиболее тяжёлой было то, что, как говорили, после того, как голову его отделили от непорочного тела, она не нашла упокоения нигде на земле, кроме как в Египте, и была она погребена там же, где ныне находится его усыпальница. Сколько же он стоял перед этой усыпальницей в мечтательных раздумиях, направляя взгляд в глубину её, чтобы увидеть то прекрасное лицо, которое, по заверениям матери, пережило вечность благодаря своему Божественному секрету, и сохранило свою свежесть и красоту, освещая тьму могилы вокруг своим светом. Но он не нашёл никакого способа для того, чтобы осуществить свою мечту, и довольствовался тем, что просто долго стоял перед усыпальницей, тайно беседуя и высказывая свою любовь Хусейну, жалуясь ему на трудности, что возникали из его представлений о злых духах и страха перед угрозами отца, и прося помощи на экзаменах, преследовавших его через каждые три месяца. Заканчивал же он разговором о потаённом, как обычно, моля его почтить его, явившись к нему во сне. И хотя утром и вечером он проходил мимо соборной мечети, и её воздействие несколько успокаивало его, взгляд его не падал на неё, и он не читал «Аль-Фатиху», даже если за день часто проходил мимо неё.

Удивительно, однако, — эта привычка так и не смогла вырвать из его сердца восторг мечтаний, и он всё так же глядел на эти высокие стены, перекликавшиеся с его сердцем, и на этот вздымающийся минарет, с которого слышен был призыв к молитве, на который так быстро откликалась душа. Он перешёл улицу Хусейна, читая «Аль-Фатиху», а затем завернул в Хан Джафар, а оттуда направился на улицу Аль-Кади. Но вместо того, чтобы идти к себе домой, в квартал Ан-Нахасин, пересёк площадь и пошёл к Красным Воротам с унынием, волнением и испугом, избегая отцовской лавки. Он дрожал от страха перед отцом и представлял себе, что мог бы больше испугаться злого духа, предстань он сейчас перед ним, чем гневного крика отца. Муки его удваивались, ибо отец никогда не довольствовался лишь строгими приказаниями, но ещё к тому же всячески препятствовал его играм и развлечениям, по которым мальчик так тосковал. И если он искренне подчинялся его требованиям, то всё своё свободное время проводил сидя, скрестив ноги и сложив руки, так как был не в силах слушаться навязываемую ему жестокую волю, и украдкой играл за спиной у отца, всякий раз, когда хотел — дома ли, на улице ли. Отец же не ведал о том, пока ему не доносил кто-либо из домашних, когда тем надоедала неумеренность мальчишки. Однажды он поднялся по лестнице и добрался до соловьиных гнёзд и жасмина на самой крыше. Его заметила мать, когда он находился прямо-таки между небом и землёй, и в ужасе стала кричать, пока не вынудила его спуститься вниз. Она испугалась за последствия этой опасной забавы даже больше, нежели гнева его отца, и потому закричала. И тут же отец позвал к себе Камаля и приказал ему вытянуть ноги, а затем отколотил своей палкой, не обращая никакого внимания на крики мальчика, наполнившие весь дом. Когда Камаль выходил из комнаты, то хромал. В гостиной он обнаружил братьев и сестёр, которые надрывались от смеха, за исключением Хадиджы, которая приняла его в свои объятия и прошептала ему на ухо: «Ты заслуживаешь этого… Как ты достанешь до соловьёв и упрёшься в небо? Думал, что ты — дирижабль и умеешь летать?!!» Но его мать выгораживала его не только из-за опасных игр: она позволяла ему играть в любую невинную игру, какую душе было угодно.

До чего же он удивлялся всякий раз, когда вспоминал, каким остроумным и нежным был с ним отец во времена его такого ещё недалёкого детства, как развлекал его своими шутками, и иногда дарил ему различные сладости, как утешал его в тот ужасный день, когда ему сделали обрезание, — наполнил всю его комнату шоколадом, новой одеждой, и окружил его своей любовью и заботой. И до чего же быстро потом всё изменилось: ласка сменилась суровостью, нежное воркование с ним — криками, а шутки — побоями, и даже сама процедура обрезания теперь воспринималась как инструмент запугивания мальчика, пока через какое-то время всё не смешалось у мальчика в голове, и он не начал думать, что, возможно, и впрямь у него ещё раз отрежут то, что ещё оставалось! К отцу он испытывал не один только страх, но ещё и восхищение его сильным величественным обликом. Он покорялся ему из почтения перед ним, перед его элегантностью и силой, как он полагал. Может быть, то, что рассказывала мать об отце, и пугало его, однако он не представлял, что в мире есть ещё один такой же человек, как его отец, равный ему по силе, величию или богатству. Все домочадцы любили его чуть ли не до обожания, и в маленькое сердечко Камаля тоже постепенно и незаметно проникла любовь к отцу благодаря тому, что внушала ему обстановка в доме. Но сам он оставался жемчужиной, таящейся в закрытой шкатулке из страха и ужаса.

Он подошёл к тёмному своду Красных Ворот, который злые духи выбрали как арену для своих ночных забав — путь, которым он предпочитал идти вместо того, чтобы проходить мимо отцовской лавки. Когда он вошёл в его недра, начал читать айат «Скажи: „Он — Аллах Единый“» громким голосом, дрожащим в темноте под изогнутым потолком, затем ускорил шаги, повторяя на ходу суру, чтобы прогнать всех тех злых духов, которые были там, по его мнению, ведь духи бессильны перед тем, кто вооружился айатами Аллаха. Однако и они не могли устранить гнев отца, даже если бы он стал читать нараспев весь Коран целиком. Выйдя из-под арки, он направился к самому последнему краю ворот, и вот перед ним показалась дорога, что вела к улице Байн аль-Касрайн, и вход в султанские бани, затем перед глазами мелькнули тёмно-зелёные машрабийи родного дома и массивная дверь с бронзовым молоточком, и на губах его сверкнула радостная улыбка, ибо это место дарило ему разного рода радости: сюда, в этот просторный двор размером с несколько комнат, сбегались мальчишки со всех окрестных домов. В центре его стояла печь, а это означало и игры, и забавы, и картошку.