Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 132

Отец нахмурился, но не от гнева, как он старался показать, а чтобы скрыть нежность, которую у него вызвали слова юноши. Если бы он сказал по-другому, отец обязательно распознал бы фальшь. Это и есть настоящее красноречие.

— Я передам его слова своим друзьям сегодня же ночью, чтобы проверить, какое воздействие на них они окажут. Интересно, что они после этого скажут? Этот мальчик — весь в отца… Вот что нужно сказать. Когда-то давно мне говорили, что если бы я получил образование, то был бы самым красноречивым адвокатом. Но я и так, без всякого образования и адвокатуры самый лучший оратор среди всех. Мои ежедневные речи сами звучат как статьи закона и раскрывают мой ораторский талант. Сколько адвокатов или крупных чиновников тушуются, словно воробьи передо мной в обществе! И даже сам Фахми не сможет занять моё место. Другие засмеются и скажут мне, что сын и впрямь пошёл в отца. А его отказ от клятвы по-прежнему огорчает меня. Но разве нет у меня причин гордиться тем, что он участвовал в революционных событиях, пусть даже издалека? Хорошо бы, если бы он совершил что-нибудь грандиозное, ведь Аллах дал ему дожить до сегодняшнего дня. Начиная с этого момента и впредь я буду говорить, что он сражался в самый разгар революции. Но поверят ли, что он и впрямь раздавал листовки, как сам мне рассказал?… Этот щенок кинулся в самое пекло. «Господин Ахмад, мы должны засвидетельствовать, что ваш сын отважный патриот… Мы не хотели говорить этого во время опасности, но так как установлен мир, то ничего страшного не произойдёт, если мы скажем это…» Ты отрицаешь патриотические чувства?.. Разве ты не удостоился похвалы сборщиков пожертвований от делегатов «Вафда»?… Ей-Богу, если бы ты был молод, то сотворил бы такое, что не снилось и твоему сыну, хотя он и взбунтовался против тебя! Твой язык не был послушным, зато сердце подчинялось мне! И что мне теперь делать? Сердце моё хочет простить его, но я боюсь, что он в следующий раз просто переступит через моё несогласие!

— Но я не смогу никогда забыть, что ты нарушил мою волю. Неужели ты полагал, что твоё красноречивое выступление, что ты произнёс передо мной этим утром на пустой желудок, может как-то подействовать на меня?!

Фахми хотел взять слово, но в этот момент вошла мать и сказала:

— Господин мой, завтрак готов.

Она удивилась неожиданному присутствия в комнате Фахми и переводила взгляд с одного на другого, и немного помедлила в надежде услышать что-нибудь о том, что здесь происходит, но в тишине — она испугалась, что сама стала её причиной — поняла, что ей лучше покинуть комнату как можно быстрее. Отец встал, чтобы отправиться в столовую, а Фахми склонился перед ним в глубокой грусти, которую не мог скрыть от отца, а тот помедлил некоторое время, а затем примирительным тоном сказал:

— Я хочу, чтобы впредь ты оставил эту дурость, когда говоришь со мной…

Он вышел, а следом за ним — Фахми с благодарной улыбкой, расплывшейся на губах, затем услышал, как отец насмешливо сказал, когда они оба входили в зал:

— Полагаю, ты считаешь себя одним из тех, кто стоял во главе освобождения Саада!

Фахми довольный вышел из дома и тут же пошёл в Аль-Азхар, где его уже ждали друзья-члены высшего комитета студентов, чтобы рассмотреть большую реорганизацию мирных демонстраций, которые власти разрешили-таки проводить для выражения народного восторга, и в которой, как было решено, будут участвовать представители всех слоёв общества.

Собрание длилось довольно долго, затем участники разошлись каждый своей дорогой, и юноша сел в трамвай, что ехал на станцию Рамзеса, узнав поручение, которое ему дали — руководить собраниями учеников средних школ. Хотя он и считал, — по своему обыкновению — что его сравнивают с кем-то, кому можно поручить такое второстепенное дело, однако выполнял его точно, аккуратно, и даже с удовольствием, словно это самое лучшее, что он мог сделать в жизни, хотя его усилия не лишены были лёгкого разочарования, о котором никто не знал, кроме него самого. Источником его была убеждённость в том, что он не похож на многих своих сверстников, кому были присущи отвага и смелость… Да, он не отказывался от участия в демонстрациях, к которым призывал комитет, но у него сердце уходило в пятки при появлении военных грузовиков, полных солдат, и особенно когда те открывали огонь и появлялись жертвы… Однажды он укрылся в кафе, весь дрожа от страха, в другой раз пуля пролетела от него на большом расстоянии, и он оказался на близлежащем кладбище. Где он по сравнению со знаменосцем на демонстрации в квартале Булак, или иначе в резне в Булаке, как её ещё называли, который пал мучеником, сжимая в руках флаг, твёрдо стоя на ногах в передних рядах, и изо всех сил выкрикивая лозунги?!.. Где он по сравнению с его сверстниками-мучениками, которые поспешили поднять знамя и пали прямо под ним, став мишенями для свинца?! Где он по сравнению с тем шахидом, который отнял пулемёт у английского солдата в Аль-Азхаре?! Где его место среди всех них и остальных, о героизме и самопожертвовании которых молнией разносятся вести?!.. Героизм представлялся в его глазах образцовым поведением, привлекающим к себе всеобщее внимание. Он уже давно прислушивался к внутреннему зову, побуждающему его присоединиться к этим героям, но его нервы просто не выдерживали в самый ответственный момент, и едва накал борьбы спадал, как он оказывался в арьергарде, если вообще не прятался или не бежал с поля боя. Затем он вновь принимал решение удвоить свои усилия, бороться и сдерживать себя с помощью угрызений совести, пылающего сердца и желания стать беспримерным совершенством, и иногда утешался такими словами:

— Я всего лишь безоружный воин, и если меня минует возможность проявить блестящий героизм, то достаточно и того, что я ни на миг не станут колебаться и брошусь в самое пекло битвы.

По дороге на станцию Рамзес он стал внимательно присматриваться к дороге и экипажам — все они направлялись, как казалось, в его сторону: студенты, рабочие, служащие, пешеходы и пассажиры в транспорте. Он пребывал в уверенности, что все они достойны участвовать в мирной демонстрации, которую они декларировали, а он — такой же, как и они и испытывает похожие чувства, но не такие, как раньше, когда он проделывал свой путь на демонстрации с пылким сердцем, в котором отдавались тяжёлые удары, всякий раз, как перед его взором вставал призрак смерти. То время давно прошло, и сегодня он шёл с уверенностью на душе и улыбкой на устах… Джихад закончен? Он вышел целым и невредимым, не причинив никому вреда, и не пострадав сам. Не пострадав?! Хоть бы он немного пострадал: попал в плен, был избит или получил несмертельное ранение! Разве не печально, что абсолютный мир — это награда, полученная такими же сердцами, что и его собственное?! Как старательному студенту, ему не дана была победа ценой мученичества… Неужели ты будешь отрицать радость, что спасся?.. Неужели ты предпочёл бы оказаться в рядах павших? Ну уж нет. Неужели ты желал получить несмертельное ранение? Да, это было вполне возможно, но почему тогда ты попятился назад? Тебе не гарантировали, что ранение будет не смертельным, или плен — временным. Ты не питаешь презрения к спасению, но хочешь, чтобы твоё ранение не изменило бы этот замечательный конец. Если ты снова будешь воевать, тебе следует узнать то, что скрыто за семью печатями. Ты пойдёшь на мирную демонстрацию с угрызением совести и уверенностью в сердце.

Он доехал до площади Рамзеса к часу дня, за целых два часа до назначенного времени для демонстрации, и занял место там, где ему определили: у вокзальных ворот. На площади у вокзала находились руководители демонстрантов и несколько отдельных групп различных религиозных общин. Погода стояла умеренная, апрельское солнце изливало свои лучи на тех, кто подставлял себя им. Ожидание не продлилось долго, и все принялись потихоньку стекаться на площадь с разных улиц, что сообщались с ней, и каждая группа начинала заниматься своим делом. Фахми тоже занялся своим с настоящим удовольствием и гордостью, несмотря на простоту поручения, которое и заключалось всего-то в том, чтобы расставлять каждую школьную группу позади её знамени. Душа его наполнилась гордостью и уверенностью у себе, особенно когда он контролировал действия многих других учеников, что были старше его. Ему было девятнадцать лет с небольшим, и сейчас он находился в толпе учеников, которым было почти двадцать два и даже двадцать четыре года, у многих уже вились усы. Он заметил внимательно смотрящие на него глаза и губы, шептавшие — насколько он мог расслышать — его имя — которое они сочетали с его званием. По устам некоторых из них прокатилась фраза: «Это Фахми ибн Ахмад Абд Аль-Джавад — представитель Высшего Комитета». Тут же струны его сердца затрепетали, хотя губы его были сомкнуты, и с них не сорвалась улыбка смущения от такого «почёта». Да, ему следовало бы принять вид «настоящего представителя Высшего Комитета»: хранить серьёзность и строгость, достойные юноши из первого эшелона борцов, чтобы дать простор для фантазий и догадок всех тех, кто уставился на него, о том, какие же героические боевые действия он скрывает. Так пусть хотя бы в их воображении он совершит все эти необычайные действия, которые не мог сделать в реальной жизни. Это его желание никогда не утихнет, даже если сердце и терзало острое чувство горькой правды. Распространение листовок — он был пешкой в самых последних рядах! Вот он какой, без преувеличения. Сегодня ему поручили командовать учениками средних школ, то есть поставили выполнять важнейшее дело. А вот интересно: способны ли другие сделать больше, чем он?! Уж очень они его обхаживают да уважают. Собрание не успело даже начаться, как ему пришла в голову идея: выступление!..