Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 135

Он поднял голову, отяжелевшую от дум, и в его потемневших глазах промелькнули машрабийи его собственного дома, и он впервые вспомнил об Амине. Ноги чуть было не отказали ему… Что он скажет ей?… Как она воспримет эту новость?… Нежная и слабая, которая плачет, даже глядя на птичку!

— Помнишь, какие слёзы она лила, узнав о гибели сына Аль-Фули-молочника?! Что же с ней сделает убийство Фахми?… Убийство Фахми!.. Сынок, неужели это и есть твой настоящий конец?.. О мой дорогой, несчастный сын!.. Амина… Её сын убит. Фахми убит… Ох уж… Ты запретишь рыдать на его похоронах, как запретил до этого радостно кричать на свадьбе? Или сам будешь рыдать? А может, пригласишь плакальщиц?!.. Амина, наверное, сидит сейчас посреди кофейного зала между Ясином и Камалем и спрашивает, что так задержало Фахми. Он надолго задержится, ты его больше никогда не увидишь… Ни его тела… Ни даже его погребальных носилок… Какое тяжкое испытание. Я увижу его в больнице, а ты — нет, я этого не позволю… Жестокость или милосердие? Это бесполезно…

Он оказался перед домом, и рука его потянулась к дверному молотку, затем он вспомнил, что ключ от дома у него в кармане, вытащил его и открыл дверь, а затем вошёл…

Тут до ушей его донёсся голос Камаля, который мелодично напевал:

Навещайте меня хотя бы раз в год.

Нехорошо покидать меня даже один раз.

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад закрыл за собой входную дверь и неспешными шагами пошёл во двор, залитый бледным светом звёзд. Конец его трости вонзался в землю всякий раз, как он опирался на неё, шагая нетвёрдой походкой. Он был мучим жаждой: ему ужасно хотелось выпить холодной воды, которой он также умоет лицо, голову и шею, чтобы хоть ненадолго облегчить муки июльской жары и огня, пылающего в животе и голове. Он обрадовался, подумав о холодной воде, так что губы его расплылись в улыбке.

Когда он подошёл к лестнице, мелькнул слабый свет, который спускался сверху и двигался по стенам в причудливых узорах из-за движения лампы, которую держали в руках. Он поднялся по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой — за свою трость, которая издавала равномерное постукивание, что с давних пор придавало ему особую уверенность в завтрашнем дне и служило опознавательным знаком его возвращения домой. На самом верху лестницы показалась Амина с лампой в руках. Он остановился около неё; грудь его то вздымалась, то вновь опускалась, пока он переводил дыхание. Затем он как обычно пожелал ей доброй ночи:

— Добрый вечер…

Амина, преподнеся поближе к нему лампу, пробормотала:

— Добрый вечер, господин мой..!

Войдя в комнату, он поспешно бросился на диван, затем отбросил трость, снял феску и откинулся затылком на подушку, вытянул ноги вперёд, так что задрался край его кафтана, обнажив кальсоны, в которые были заправлены носки. Он прикрыл глаза и обтёр носовым платком лоб, щёки и шею. Амина, поставив лампу на тумбочку, ждала, пока он поднимется, чтобы помочь ему снять с себя одежду, глядя на него внимательно и в то же время с тревогой. Если бы она обладала достаточной смелостью, то попросила бы его воздержаться от столь утомительных ночных развлечений, которые больше не укрепляли его здоровье. Но она не знала, как выразить эти грустные мысли! Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза, затем снял свои золотые часы и перстень с алмазом и сложил их в феску. Затем встал, чтобы снять джуббу и кафтан с помощью Амины. Тело его, казалось, было всё таким же: высоким, плотным, упитанным…, если бы не волосы на висках, над которыми обрела власть седина. Когда он надел через голову белый джильбаб, то ни с того, ни с сего улыбнулся, поскольку вспомнил как блевал этим вечером на вечеринке Али Абдуррахим, оправдываясь тем, что у него больной желудок, и как они нарочно стали его упрекать, заявив, что он больше не выносит вино, и не все мужчины могут пить до конца жизни. Он вспомнил и то, как разозлился Али, и как серьёзно защищался от этого подозрения. Удивительно… Неужели некоторые люди до такой степени придают значение столь ничтожным вещам?! А если бы это было не так? Разве он сам не хвастался в этой оживлённой беседе, что может выпить весь бар, и с его желудком ничего не случится?!

Он снова сел на диван и протянул ноги жене, которая принялась стягивать с него обувь и носки. Она ненадолго вышла из комнаты и вернулась с кувшином и тазом для умывания, и подлила ему воды, пока он мыл голову, лицо и шею, и наконец села, вдыхая чистый воздух, что наполнял пространство между машрабийей и окном, выходящим во двор.

— Какое отвратительное лето в этом году!

Амина, вытаскивая из-под кровати свой тюфячок, и в свою очередь, усаживаясь на нём перед ногами супруга, сказала:

— Да помилует нас Господь наш. — Тут она вздохнула. — Весь мир как пылающий костёр, и пекарня наша пылает от жары! Крыша — единственное место, где можно дышать свободно летом после захода солнца.

Она сидела не на том же месте, где и вчера. Лицо её вытянулось и похудело, или казалось более длинным из-за впалых щёк. Пряди волос, что выбивались из-под головного платка, поседели, и делали её незаслуженно старше собственного возраста… Родинка на щеке стала чуть крупнее, а в глазах, — как и раньше светившихся покорностью, — читалась смесь грусти и рассеянности. Смятение её лишь усилилось, когда нежданно грянули перемены в жизни, и хотя поначалу она восприняла свою утрату терпеливо, начала в тревоге задаваться вопросом: разве ей не нужно здоровье, пока она ещё жива? Конечно, нужно! Другим тоже нужно, чтобы она была здорова, но как можно повернуть время вспять и вновь вернуть всё, как было?! Она состарилась, возможно и не намного, так что все эти перемены были оправданными. Хотя, без сомнения, они не могли не оставить на ней свой отпечаток.

Она так же стояла в машрабийе ночь за ночью, и глядела на дорогу сквозь отверстия. Улица не изменилась, перемены подкрались незаметно лишь к ней самой. Тут раздался громкий голос официанта из кофейни, который разлетелся по тихой комнате, словно эхо. Амина улыбнулась и пристально посмотрела на Ахмада.

До чего же она любила эту улицу, бодрая жизнь на которой не утихала даже ночью! Улица была её подругой, не знавшей о ней, но которую она любила рассматривать сквозь отверстия в машрабийе. Каждая черта этой улицы наполняла сердце женщины. Посетители ночных кофеен были живыми звуками, которые жили собственной жизнью в её ушах. Этот официант с хриплым голосом, язык которого не утихал ни на миг, комментировал все события дня без устали и раздражения. А обладателем нервного голоса был охотник за удачей в карточных играх «семь бриллиантов» и «гнездо». Был ещё и отец Хании — девочки, больной коклюшем, который, если его спрашивали, как она, каждый вечер отвечал: «Исцеление даёт Господь»… Ох, машрабийя словно была уголком кофейни, в которой она сама была завсегдатаем. Воспоминания, связанные с этой улицей, запечатлелись в её воображении перед глазами, которые не сводили взгляд с головы, что облокотилась на спинку дивана. Когда поток этих воспоминаний прекратился, она сосредоточила своё внимание на муже. Его лицо с обеих сторон сильно покраснело, что за последние несколько ночей стало для неё привычным зрелищем, хотя она и была этим недовольна. Она с опаской спросила его:

— С господином моим всё в порядке?

Он выпрямил голову и пробормотал:

— Всё хорошо, хвала Аллаху. — И добавил. — До чего же ужасная погода!!

Изюмная водка была лучшим напитком летом… Так ему, во всяком случае, говорили и повторяли не раз, но он не выносил её. Или уж виски, или ничего. Это значит, он должен был вот так страдать от летнего похмелья — а лето было очень жарким — каждую ночь. Он от души посмеялся сегодня ночью… Смеялся до тех пор, пока не ослабли вены на шее. Но вот из-за чего был весь этот смех?! Он почти ничего не помнил, и кажется, нечего было рассказывать и нечего повторять. Но атмосфера в кофейне была наэлектризована таким приятным током, что от одного прикосновения возгоралось целое пламя, и как только Ибрахим Аль-Фар сказал: «Сегодня Александрия отплыла из Саада в Париж» вместо «Сегодня Саад отплыл из Александрии в Париж», как раздался всеобщий взрыв смеха. Это считалось одной из смешных оговорок, вызванной алкогольными парами.