Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 45

Затем он кивнул в сторону лавки, что находилась как раз под балконом, и многозначительным тоном, остановившись, сказал:

— А вот и дядюшка Садик, продавец сладостей.

И в продолжение своей темы он взял пиастр и купил на него красного рахат-лукума. Затем они свернули к школе «Хан Джафар», в отдалении от которой виднелась внешняя сторона мечети Хусейна, а посреди неё было огромное окно, украшенное арабскими орнаментами. Над крышей его высились монолитные балконы, похожие на остриё копья. Она спросила, что это, и ликование разлилось в её груди с вопросом:

— Это наш господин Хусейн?

И когда он ответил ей «Да», она принялась сравнивать это зрелище, при этом ускорив шаги, — впервые с того момента, как вышла из дома, — с теми картинами, что рисовало её воображение, призывая на помощь образцы других мечетей, что находились в пределах видимости, вроде мечети Калауна, которую она воспринимала без всяких прикрас фантазии, ибо та была раздутой и вширь, и вдаль, какой и подобало быть мечети, чтобы соответствовать своему хозяину, что покоился в ней. Однако несовпадение между действительностью и воображением не слишком подействовало на её радость от встречи с Хусейном, пьянившей душу.

Они обошли мечеть и подошли к красной двери, войдя вместе с толпой внутрь. Когда ноги женщины ступили на пол мечети, она ощутила, как тело её тает от порыва нежности и любви, а сама она превращается в бесплотный дух, уносящийся на крыльях в небеса, сияя изнутри, познав пророчество и получив Божественное откровение. Глаза переполнились слезами, что помогли ей впустить струю свежести в бурлящую грудь. Жар любви, веры, признательности, радости — всё вместе кипело в ней сейчас. Она пожирала пытливыми глазами стены мечети, потолок, колонны, коврики, люстры, минбар, ниши, а Камаль рядом с ней смотрел на всё это с другой стороны, по-своему.

Для него это была могила святого, куда и днём, и ночью приходили люди, а значит, это был дом, чей хозяин стал шахидом. Он приходил и уходил, и пользовался мебелью в том доме, как собственник пользуется своим имуществом: обходил все углы, молился в нише, поднимался на минбар, подходил к окнам, чтобы обозревать окрестный квартал. Как же хотелось Камалю в такие моменты, чтобы его оставили в мечети после того, как закроют двери, и тогда он сможет встретиться с Хусейном лицом к лицу, и даже провести с ним целую ночь до самого утра. Он фантазировал, с какой любовью и смирением он встретится с ним, и какие пожелания ему надлежит высказать ему, а после того он надеялся получить благословение и нежность. Он представлял себе, как приближается к Хусейну, склонив голову, а тот мягко спрашивал его: «Кто ты?», и он отвечал, целуя руку шахида: «Я Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад», а на вопрос Хусейна, чем он занимается, говорил: «Я учусь», при этом не забывал намекнуть на то, что он отличник в школе «Халиль Ага». Когда Хусейн спрашивал его, зачем он явился в такой поздний ночной час, то мальчик отвечал, что он любит всё семейство Пророка, а Хусейна — особенно, и тот нежно улыбался ему и приглашал сопровождать его в ночной прогулке. В этот момент Камаль поведывал ему о своих желаниях: «Сделай так, чтобы я смог играть и в доме, и на улице, как мне хотелось бы, и чтобы Аиша и Хадиджа остались в нашем доме навсегда, и чтобы характер отца изменился, и чтобы мама жила бесконечно долго, и чтобы я мог брать на карманные расходы столько, чтобы мне хватало, и ещё, чтобы мы все вместе без всякого расчёта попали в рай»…

Поток паломников, медленно теснящих друг друга, подтолкнул их к самой усыпальнице. Мать страстно жаждала оказаться около неё как о несбыточной в этом мире мечте, и вот она уже стояла между колонн, вот припала к самим её стенам и взирала на неё сквозь слёзы. Ей бы так хотелось не спешить, чтобы насладиться вкусом счастья, если бы не напиравшие на неё паломницы. Она протянула руку к деревянной стене усыпальницы, а Камаль сделал то же самое вслед за ней. Затем оба прочли «Аль-Фатиху», и Амина провела ладонями по стене и поцеловала её. Язык её без устали твердил мольбы и просьбы. Ей хотелось задержаться здесь надолго или даже посидеть в уголке, чтобы созерцать, а затем обойти ещё раз. Однако служитель мечети устраивал засаду, не позволяя никому подолгу оставаться там и подгонял медливших паломниц. Он предупреждающе размахивал своей длинной палкой, призывая всех поскорее покинуть помещение до начала пятничной молитвы. Амина напилась из источника с пресной водой, однако жажда её не иссякла, да и едва ли её можно было утолить: этот обход мечети возбудил в ней тоску, глаза наполнились слезами и распухли, она мечтала подойти к усыпальнице ещё разок и возликовать, но когда поняла, что её заставляют покинуть мечеть, то с большим трудом вытащила себя оттуда. Повернувшись к ней спиной, она оставила там своё сердце, а затем в изнеможении ощутила муку, как будто это было последнее свидание. Несмотря на присущие её характеру смирение и невзыскательность, она порицала себя за то, что поддалась грусти, и отгоняла её своей победой — тем счастьем, что она насладилась, отстраняясь от дурных предчувствий о скорой разлуке.

Камаль позвал её взглянуть на его школу, и они прошлись до конца улицы Хусейна, надолго задержавшись около школы. Когда же она захотела вернуться туда, откуда пришла, Камаль вспомнил, что нужно возвращаться домой, и предупредил мать, что счастливое путешествие, о котором он и мечтать раньше не смел, закончилось. Ему не хотелось проявлять небрежность к ней, ведь он не щадя себя защищал её, и потому предложил ей пойти по новой дороге до Аль-Гурийи, а чтобы положить конец сопротивлению, что промелькнуло в виде хмурой улыбки сквозь вуаль, заставил её поклясться именем Хусейна. Она глубоко вздохнула и сдалась, взяв его маленькую ручку. Они пошли своим путём сквозь густую толпу народа и сталкивающихся друг с другом потоков, что двигались во всех направлениях. На той тихой дороге, по которой они пришли, им не встретилась даже сотая часть всей этой толпы, и Амину охватило замешательство: она терялась от волнения, и вскоре начала жаловаться сыну на усталость. Но его страстное желание во что бы то ни стало завершить эту счастливую прогулку делало его глухим к её жалобам, и он подбадривал её продолжать путь, отвлекая от тягот тем, что обращал её внимание на лавки, экипажи и прохожих, пока они медленно приближались к повороту квартала Аль-Гурийя.

У того поворота мелькнула лавка с пирожками, и тут у Камаля потекли слюнки. Он уставился на эту лавку, не сводя глаз, и подумал о том, как бы убедить мать войти в неё и купить пирожок. Когда они поравнялись с лавкой, он по-прежнему думал об этом, не зная, что делать, и тут рука матери выскользнула из его руки. Он повернулся к ней в смущении и страхе, даже не шевелясь, но при всём том почти одновременно заметил резко затормозившую машину с рацией сзади и хвостом дыма и пыли. Машина готова была задавить упавшую женщину, если бы не повернула буквально на пядь в сторону от неё. Раздался шум, крики людей, спешивших на то место со всех сторон, словно малышня, что сбегается, заслышав свисток заклинателя змей. Они окружили её плотным кольцом, так что были видны только их любопытные глаза, вытянутые шеи, да языки, выкрикивавшие вопросы, что смешивались с их же ответами. Камаль немного пришёл в себя от такого потрясения и в страхе и мольбе о помощи переводил глаза с матери, лежавшей у ног прохожих, на людей, что столпились рядом с ней. Затем он бросился на колени около неё, положил ладонь ей на плечо, и стал звать её. Голос его надрывался в мольбе, но она не отвечала. Он поднял её голову, окидывая взглядом лица людей, и зарыдал так, что заглушил окружающий шум, и тот почти прекратился. Несколько человек вызвались добровольцами, чтобы утешить его каким-то бессмысленными словами. Другие же склонились над его матерью и глядели на неё с любопытством, за которым скрывались две цели. Одна женщина предположила, что пострадавшая цела, другая же, отчаявшись в том, что жертва поправится, поспорила с первой и сказала, что женщина, наверное, умерла, и это была мгновенная смерть, что постучалась в чужие ворота и забрала чужую душу. Они словно хотели провести некое подобие репетиции, веря в свою важнейшую роль, что требовала относиться к жизни как к игре. Кто-то из толпы выкрикнул: