Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 67

— Я мог бы я взглянуть на него оттуда, где меня не будет видно?!

Она протестующе ответила:

— Странный ты! Зачем тебе весь этот шпионаж?!

Он умоляюще сказал:

— Это достойно того, чтобы увидеть, не лишай меня такого зрелища!..

Она пренебрежительно засмеялась и ответила:

— У тебя ум ребёнка и тело верблюда. Не так ли, мой верблюжонок?… Но да лишит Господь жизни того, кто обманет твои надежды… Спрячься в коридоре, а я зайду к ним с подносом с фруктами, и оставлю дверь открытой, пока не выйду…

И она вышла, а он пошёл за ней следом в коридор с замиранием сердца, и спрятался в уголке тёмного коридора. Лютнистка между тем проследовала на кухню, и скоро вернулась, неся блюдо с виноградом, затем направилась к двери, откуда доносилось пение, и постучала. Подождала минуту, затем толкнула дверь, и, не закрыв её за собой, вошла. В центре комнаты показались люди: то была Зубайда, прижимавшая к себе лютню и кончиками пальцев поигрывавшая на струнах. Она напевала: «О мусульмане, о народ Божий», а рядом с ней сидел «его отец», и никто иной.

Сердце Ясина было готово выскочить из груди, когда он увидел его — тот снял свой кафтан, засучил рукава и тряс бубном, приветливо поглядывая на певицу. Дверь была открыта лишь одну-две минуты, пока Зануба не вернулась, однако Ясин за это время успел увидеть столь необыкновенное зрелище. Жизнь показалась ему теперь загадкой, длинной и невероятной сказкой. Словно человек, что спал долгим и глубоким сном, он вдруг проснулся на фоне резких толчков землетрясения, и за каких-то две минуты увидел всю жизнь, что предстала перед ним в обобщённой форме. Это зрелище, казавшееся сном, погрузило его в мир истины, показав всю картину событий, происходивших в течение многих лет. Он наконец-то увидел своего настоящего отца. То был он собственной персоной, а не кто-либо другой. Но он был не таким, каким Ясин привык его видеть — ему же не доводилось раньше видеть его без джуббы, удобно раскинувшимся на диване, расслабившимся. Никогда раньше не доводилось ему видеть чёрные как смоль волосы отца взлохмаченными, да ещё к тому же без фески. Никогда ещё до того он не видел голой ноги отца, что мелькнула на краю дивана из-под кафтана. И ещё — он никогда не видел отца, ей-богу, — это правда, — с бубном. Тот гремел в его руках с шумным треском, в такт танца, и прерывался нежным пощёлкиванием пальцев. Он никогда доселе не замечал, — и наверное, это было самым удивительным из того, что он увидел сейчас, — такого весёлого, сияющего лица, охваченного любовью и безмятежностью, что ошеломило его точно так же, как в своё время Камаля, когда тот направился к отцу, подталкиваемый желанием освободить мать, и увидел, как тот стоял около своей лавки и смеялся.

Всё это промелькнуло у него перед глазами за считанные минуты, и когда Зануба закрыла дверь и вернулась к себе, он остался на своём посту и прислушивался к пению и треску бубна за дверью. У него кружилась голова. Это был тот же самый голос, который он услышал, когда только вошёл в этот дом, однако какое же впечатление он оставил на нём, какие новые образы проникли в его душу! То было похоже на школьный звонок с урока, едва заслышав который, ребёнок радуется. Эти образы были чужды ему, и превращались в предвестников многочисленных бед. Когда он услышал голоса, то как бы сам находился среди школьников.

Зануба постучала по двери своей комнаты, приглашая его присоединиться к ней. Ясин очнулся от своего обморока и пошёл к ней, пытаясь взять себя в руки, чтобы не показывать ей своего волнения или ошеломления. Войдя в комнату, он широко улыбнулся:

— То, что ты увидел, заставило тебя даже позабыть о самом себе?!

Довольным тоном он ответил:

— Редкое зрелище и прекрасное пение…

— А ты хочешь, чтобы мы сделали так же, как и они?

— В нашу первую ночь?!.. Ну нет… Я не хочу смешивать тебя ни с чем, пусть то даже будут песни…!

И хотя из-за этого происшествия ему было нелегко казаться в её присутствии спокойным и естественным, он всецело предался этой задаче, чтобы как можно быстрее вернуться в нормальное состояние, словно человек, делающий скорбное лицо на похоронах, и в конце концов всё же пускающий слезу. Но скорее всего, к нему снова вдруг вернулось удивление, и он спросил себя:

— Ещё удивительнее то, что раньше мне не приходило в голову — я здесь вместе с Занубой, а мой отец — в соседней комнате с Зубайдой. То есть мы оба в одном доме! — Он в нетерпении пожал плечами и продолжил разговор сам с собой. — Но как мне не дивиться, ведь этому невозможно было поверить, пока я не увидел собственными глазами!.. Он вон там, и совершенно неуместно будет спрашивать, может ли это происходить на самом деле! Я должен в это поверить и не удивляться… А что ещё делать?! И что с того?

И он не только ощутил покой от своих раздумий, но и безгранично обрадовался. Нет, не потому что ему требовалось какое-то поощрение, чтобы можно было продолжать эти похотливые приключения, а потому, что он, подобно большинству попавших в сети своих греховных страстей, привязывался к образу, и находил в отце себя. То был традиционный образец для подражания, что уже давно вселял в него страх, — что отцу тоже станет известно о его присутствии в этом доме. Он попытался забыть обо всём, кроме своей радости, — словно она была самым дорогим, чего он добился в жизни, и испытывал к отцу новую любовь и восхищение — не те, что обрёл под тяжким гнётом почитания и страха, а те, что проистекали из самых глубин души и смешивались с первоисточниками. Более того, эта любовь и это восхищение словно были одним целом с самолюбием. Теперь его отец больше не был далёким и неприступным, застёгнутым на все пуговицы, нет, он стал близким ему, капелькой его плоти и крови. Отец и сын стали одним духом, одним человеком — тот, кто бил в бубен, был не господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом, то был сам Ясин, как ему и следовало быть. Их разделяли лишь какие-то второстепенные соображения из жизненного опыта. «Поздравляю, отец! Сегодня я открыл тебя, и сегодня ты заново родился во мне. О, какой день! О, до чего же ты у меня замечательный, отец! До сегодняшней ночи я был сиротой. А теперь я пью вино и бью в бубен почище Айуши-тамбуристки! Я горжусь тобой, отец. Интересно, а ты ещё и петь тоже умеешь?…»

— А господину Ахмаду Абд Аль-Джаваду не слушалось иногда и петь?…

— Ты всё ещё не выкинул его из головы?! О, оставь же их уже в покое!.. Ну да, иногда поёт, мой верблюжонок… Он подпевает, когда пьян…

— И какой у него голос?…

— Зычный, такой же плотный, как и его шея…

«Так вот откуда способности к пению в нашей семье — поют все. Этот талант у нас всех от тебя. О, хоть бы мне разок услышать, как ты поёшь, отец, а то я помню одни лишь крики да ругань, и то, как ты называл меня: „мальчишкой, быком, щенком“, а я хотел бы услышать от тебя песню „Любовь у матроса — это случайность“, или „Любимый мой, красавчик“. А каким ты становишься, когда пьян, отец? Как ты буянишь? Мне нужно это знать, чтобы следовать твоему примеру и возродить твои традиции. А каков ты в любви? Как ты обнимаешься?…»

Он обратил взор к Занубе и увидел, что она стоит перед зеркалом и кончиками пальцев проводит по ресницам. Из-за выреза в платье мелькнула её гладкая белоснежная подмышка. Этот склон у выступающей груди, что походила на лепёшку из теста, опьянил его, и он набросился на неё, словно лев на газель…

Около дома господина Ахмада Абд Аль-Джавада остановились три машины, принадлежащие друзьям хозяина дома, что выступили добровольцами и ждали невесту и её свиту, чтобы отвезти их в дом семейства Шаукат на улице Суккария. На улице были сумерки, и косые лучи осеннего солнца уже были далеко в стороне от дороги, и играли на стенах домов, что стояли напротив дома невесты. Не было ничего, что бы указывало на свадьбу, разве что розы, которыми была украшена первая из трёх машин, привлёкшая взоры всех лавочников в округе, а также большинство прохожих.