Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 98

Юноша ворочался в постели: в памяти волна за волной накатывали воспоминания. Он снова прислушался к звукам месимого теста, перевёл взгляд в угол комнаты, которая начала проясняться в лучах восходящего солнца, а вслед за ней и закрытое окно. Его мать месит тесто! Она не прекращает это занятие утро за утром, и вряд ли её занимают думы о происходящем в стране, пока она накрывает на стол, стирает одежду и протирает мебель. Великие события не останавливают незначительные дела. В лоне этого общества всегда найдётся место и великому, и пустячному: они будут идти рука от руку. Однако стоп. Его мать отнюдь не на обочине жизни — он её сын, а все сыновья, как известно, это «топливо» революции. Она кормит его, а пища — «топливо» этих сынов отечества. На самом деле, не существует пустяков в этой жизни… Но разве не придёт однажды такой день, когда великое событие потрясёт всех египтян, и ни одно сердце не отвернётся от него, как последние пять дней только и делали члены семьи во время кофейных посиделок?.. Ведь недалёк тот день!.. На губах его проявилась улыбка, а в голове застрял вопрос: что сделает с ним отец, если узнает о том, чем он занимается день за днём?.. Что сделает его отец-тиран, и что — кроткая и нежная мать? Он смущённо улыбнулся, зная, что неприятности, которые его наверняка ждут в подобной ситуации, совсем не те, которые могут последовать, узнай о его тайне военные власти страны.

Скинув одеяло с груди, он уселся на постели и пробормотал:

— Мне всё равно, буду я жить, или умру; моя вера сильнее смерти, ведь смерть предпочтительнее, чем унижение. Так насладимся же надеждой, в сравнении с которой жизнь — ничто. И да здравствует новое утро, утро свободы, а там уж как Бог даст.

Больше никто уже не мог утверждать, что революция не затронула хотя бы частично его жизнь. Даже Камаль, и тот долгое время мог наслаждаться своей свободой по пути в школу и обратно — путь этот ему ужасно надоел, но никак не мог он отказаться от него, и всё потому, что мать велела Умм Ханафи следовать за Камалем, когда тот шёл в школу и когда возвращался из неё, и не покидать его, пока тот не вернётся домой, а если на пути ему встретится какая-либо демонстрация, не давать ему останавливаться ради легкомысленных капризов. На сердце у матери было неспокойно из-за всех этих тревожных новостей о творившемся повсюду диком насилии над студентами. Уже несколько дней её мучило беспокойство и хотелось, чтобы сыновья остались рядом с ней дома, и не выходили хотя бы до тех пор, пока всё не уляжется. Однако она не нашла средства, как это осуществить, особенно после того, как Фахми — она была непоколебимо уверена в том, что он «умный мальчик», — пообещал ей, что ником образом не будет участвовать в забастовке, а отец отверг мысль о том, чтобы Камаль сидел дома и прогуливал уроки — видимо, потому, что сама школа не позволяла ученикам младших классов участвовать в забастовке.

Несмотря на то, что ей всё это очень не нравилось, мать попрощалась с сыновьями, когда те отправились на учёбу, однако заставила Камаля идти в сопровождении Умм Ханафи, сказав ему:

— Если бы я могла выходить из дома когда пожелаю, то сама бы тебя провожала.

Камаль стал противиться этому, что было сил, так как интуитивно понял, что благодаря такому надзору от матери не скроется любая шалость и хитрость, которыми он наслаждался по пути, и даже эти краткие моменты счастья, которыми он пользовался каждый день, станут частью двух его «тюрем»: дома и школы. Вот по этой причине он и негодовал. Больше всего его возмущало то, что эта женщина идёт по дороге рядом с ним, привлекая к себе взгляды: разумеется, этим она была обязана своему слишком уж дородному телу и покачивающейся походке. Единственное, что он мог сделать, — это подчиниться такому сопровождению, особенно после того приказа отца. Под сило ему было лишь «выпустить пар», упрекая её всякий раз, как она подходила к нему ближе, да требовать держаться от него на расстоянии несколько метров.

Именно так он и пошёл в школу «Халиль-ага» в четверг — на пятый день демонстраций в Каире. Когда они приблизились к школьным воротам, Умм Ханафи подошла к привратнику и спросила его, выполняя полученный дома наказ:

— В школе есть ученики?..

Мужчина небрежно ответил ей:

— Кто-то приходит, кто-то уходит, инспектор никому не препятствует!

Такой неожиданный ответ Камалю не понравился. Он готовился услышать уже привычный ответ, начиная с понедельника: «Ученики бастуют», и вернуться домой, где проведёт весь день на свободе, благодаря которой он полюбил революцию издалека. Его так и тянуло дезертировать и уклониться от последствий этого нового для него ответа. Обращаясь к привратнику, он сказал:

— Я из тех, кто уходит.

Он вышел из школы, а Умм Ханафи — за ним. Она спросила:

— Почему ты не пошёл вместе с другими учениками, которые вошли в классы?

И тут он попросил её, впервые в своей жизни колеблясь, чтобы она сообщила матери о том, что ученики бастуют. Он долго упрашивал её, пока оба шли мимо мечети Хусейна, но Умм Ханафи всё равно рассказала матери Камаля правду — слово в слово, как слышала. Мать сделала ему выговор за лень и велела служанке отвести его обратно в школу. Так они снова вышли из дома. Мальчик язвил, издеваясь над Умм Ханафи, упрекая её в предательстве и вероломстве.

В школе он обнаружил только тех, кто учился в начальных классах, а все остальные — и таких было подавляющее большинство — участвовали в забастовке. В собственном классе, где было полным-полно малышей, в отличие от других классов, он нашёл лишь треть от общего числа учеников, при том, что учитель велел им вернуться на занятия. Он был всецело занят проверкой тетрадей, чуть ли не предоставив детей самим себе. Камаль открыл свой учебник, делая вид, что читает, и не придавая ему ни малейшего внимания. Ему было совершенно неприятно сидеть в школе без дела: и оставаясь в стороне от бастующих, и не наслаждаясь своим досугом дома — возможностью, без счёта подаренной ему в эти удивительные дни. Ему тошно было в школе, как и раньше. В своих фантазиях он жаждал быть рядом с бастующими на улице; так уж его тянуло туда любопытство. Он часто спрашивал о том, что они на самом деле хотят, и на самом ли деле «безрассудные», как их звала мать: не жалеют ни себя, ни своих близких, и сами же губят себя, или они герои, как их описывал Фахми: жертвуют собой, борясь с собственными врагами и врагами Аллаха?!.. Он больше склонялся к мнению матери, ибо ненавидел учеников, что были старше него — тех, что бастовали и по мнению его и остальных малышей — оставили после себя плохое впечатление из-за грубого и высокомерного обращения с ними. Они собирались во дворе школы, крупные, высокорослые, уже с усами. Но он не полагался целиком на мнение брата, пока, по его выражению, не убедится сам, хотя всегда придавал значение его словам и не мог отказать этим ребятам в героизме, которого добавляло им участие в забастовке. Ему даже хотелось наблюдать за их кровавой борьбой с какого-нибудь безопасного места. Поднялась настоящая шумиха, без всякого сомнения, иначе зачем тогда египтяне бастовали и целыми группами набрасывались на солдат?! На англичан?!.. На англичан, одного упоминания о которых было достаточно, чтобы расчистить дороги!.. Что случилось с этим миром и с людьми?!..

То была удивительная борьба, и всё это насилие во всех существенных подробностях неосознанно запечатлелось в душе ребёнка, а больше всего такие слова, как: Саад Заглул, англичане, студенты, погибшие, демонстрации, шествия. Всё это производило впечатление на него до самых глубин, хотя он и относился к тому с пылким любопытством, не более. Он изумился ещё больше тому, что его домашние отреагировали на события по-разному, иногда даже противоречиво: если Фахми гневно протестовал и ненавидел англичан, а по Сааду тосковал так, что в глазах стояли слёзы, то Ясин обсуждал новости со спокойным интересом, к которому примешивалось лёгкое сожаление, которое, впрочем, не мешало ему продолжать вести привычный образ жизни — беседы, веселье, декламация стихов и чтение историй, а потом сидение в кофейне до полуночи. А вот мать не переставая молила Аллаха о возвращении мира и безопасности, а также умиротворении сердец как египтян, так и англичан. Самой ужасной была реакция Зейнаб, жены его брата, которую происходящее ужасало; она не нашла никого лучше, на ком можно было излить свой гнев, кроме Саада Заглула. Именно его она обвиняла в том, что он и есть корень всех несчастий, и «если бы он жил так же, как и остальные рабы Аллаха в молитве и смирении, то никого бы не коснулось всё это зло, и не разгорелась бы вся эта заваруха». По этой-то причине воодушевление мальчика подогревала мысль о самой борьбе, и переполняла тоска от мысли о смерти как таковой, хотя у него совершенно не было никакого очевидного основания так думать.