Переулок Мидак (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 19

— А почему бы мне не проводить их там, где я хочу?.. На крыше, в доме губернатора, в полицейском участке в Гамалийе?… Тебе-то что за дело?

— Почему ты поменял место ночных посиделок?

Мужчина вскинул голову и закричал:

— О Аллах, будь свидетелем! До сих пор я был избавлен от государственных судов, зато суд у себя дома стал моим вечным уделом, — затем он снова вскинул голову и продолжал. — Наш дом словно оказался под подозрением, и всюду вокруг него снуют ищейки.

Жена снова язвительно спросила:

— А интересно, тот бесстыжий юнец тоже из числа ищеек, что выгнали тебя из твоего гнёздышка?

Ох! Намёк стал заявлением в открытую!… Лицо его, и так уже пепельно-серое, стало почти чёрным, и с явным беспокойством в голосе он спросил:

— Что за юнец?

— Тот развратник, которому ты сам подносишь чай, будто стал официантом вроде Санкара!

— В этом нет ничего плохого: владелец кафе сам обслуживает клиентов, равно как и официант, вот и всё.

Тоном издёвки и с гневной дрожью в голосе она спросила:

— Тогда почему ты не обслуживаешь, скажем, дядюшку Камила? Почему ты обслуживаешь только этого развратника?

— Мудрость диктует нам заботиться о новых клиентах!

— Так может говорить кто-угодно, но твои действия — это разврат и позор.

Он предостерегающе сделал ей знак рукой и сказал:

— Заткни свой язык, сумасшедшая!

— Все люди взрослые и ведут себя по-умному…

Он стиснул зубы, выругался и отпустил проклятие, однако она проигнорировала это и продолжала:

— Все люди взрослые и ведут себя по-умному, но ты чем старше становишься, тем меньше у тебя мозгов.

— Ты выжила из ума, женщина!… Выжила из ума, клянусь жизнью святого Хусейна, внука Пророка!… Да вознаградит его Аллах за его страдания!

Грубым голосом, полным гневных ноток, она закричала:

— Такие мужики, как ты, заслуживают мучений. Разве не достаточно позора мы натерпелись из-за тебя? Разве не достаточно нам было унижений и злорадства?!

— Да вознаградит его Аллах за его страдания!… Да вознаградит его Аллах за его страдания!

Вместе с гневом её охватило отчаяние, и она закричала предупреждающе:

— Сегодня меня слышат только эти четыре стены, а завтра будет слышать весь квартал!

Тут он поднял тяжёлые веки и жёстко спросил её:

— Ты мне угрожаешь?

— Я угрожаю тебе и твоей семье!.. Ты знаешь меня!

— Кажется, мне придётся разбить эту вздорную голову!

— Ну… Ну… Клянусь Аллахом, гашиш и разврат не оставили ничего от прежней силы в твоих руках. Видит Аллах, ты не можешь даже руку поднять на меня!.. Конец тебе, конец, учитель Кирша!

— Это из-за тебя мне конец. Разве может прикончить мужика кто-либо ещё, кроме бабы?!

— Как же меня жаль тех мужиков, которые стоят ниже всех баб!

— Это почему же? Я породил шесть дочерей и одного сына… Не считая абортов и выкидышей.

Уже в припадке безумного гнева она заорала:

— И ты ещё смеешь упоминать детей?.. Тебя это не удерживает от разврата?!

Он ударил кулаком по стене и направился к двери со словами:

— Сумасшедшая женщина, просто свихнувшаяся…

Она крикнула ему вослед:

— Что, у тебя всё терпение иссякло?… Жалеешь его из-за того, что он так долго ждёт? Ты ещё увидишь последствия своего распутства, развратник!

Кирша резко захлопнул за собой дверь, и звук прозвенел как резонанс, жужжа и разрывая на части тишину ночи. Мать Хусейна сложила руки на поясе в гневе и ярости, и сердце её наполнилось желанием отомстить.

Аббас Аль-Хулв-парикмахер оглядывал себя в зеркале изучающим критическим взглядом, пока в его выпуклых глазах не появилось удовлетворённое выражение: изящно уложил волосы и заботливо смахнул пыль с костюма, затем мелкими шажками вышел из своей лавки и остановился в ожидании.

То было его любимое время — сумерки, когда небо ясное, глубоко синее, а воздух мягкий, наполненный свежей теплотой, приносимой после дождя, шедшего целый день. Земля переулка Мидак, которая за год омывалась не более двух-трёх раз, умылась, а несколько выбоин и низин в Санадикийе были по-прежнему затоплены водой, смешанной со скатавшейся в шарики тиной.

Дядюшка Камил в своей маленькой лавке клевал носом, а на лице Аббаса засияла мягкая улыбка. Радость незаметно прокралась в самую глубину его души, и он замурлыкал себе под нос тихим голосом:

Обрадуешься ли ты, сердце моё, после столь долгого ожидания?

Получишь ли любовь, которую желаешь, и с ней покой?

После долгого времени раны твои заживут.

Ты излечишься, не зная и не ведая как.

Я слышал — так говорили те, кто знает жизнь.

О страдалец! Терпение — его сделали ключом к радости.

Дядюшка Камил открыл глаза и зевнул, затем поглядел на юношу, стоявшего на пороге своей лавки: тот засмеялся и перешёл через дорогу в его сторону, ткнул его в мягкую грудь и весело сказал:

— Мы влюблены, и пусть вместе с нами смеётся весь мир.

Дядюшка Камил вздохнул и своим высоким голосом сказал:

— Поздравляю, однако отдай же мне саван, прежде чем продашь его для покупки подарка своей невесте!

Аббас Аль-Хулв громко рассмеялся и неторопливо вышел из переулка. На нём был серый костюм, единственный, что имелся у него. Год назад он перелицевал его, затем в некоторых местах поставил заплатки, однако поскольку он заботился о чистке и глажке, костюм смотрелся на нём элегантно!.. Сам же Аббас пылал от энтузиазма, смелости и упоения, возбуждённый сильным стеснением, которое обычно предшествовало раскрытию потаённых желаний сердца. То был период, когда он жил любовью и ради любви, и парил на её ангельских крыльях в небесах радости. Его любовь была тонким чувством, искренним желанием и ненасытной страстью. Он любил её грудь, как и глаза, ища в груди тепло её тела, а в глазах — таинственное волшебное опьянение. В тот день, когда он встретил её в Даррасе, он испытал упоение победой, и её сопротивление тогда в его воображении представилось реакцией, которую проявляют женщины в ответ на зов желания. Он несколько дней находился во власти этого опьянения, затем его пыл начал остывать, а опьянение — угасать, что было не ново. В нём пробудилось сомнение и он начал задаваться вопросом: почему, собственно, он принял её сопротивление за кокетство?!.. И разве это не настоящее сопротивление?!.. Разве она не оттолкнула его, не пуская при этом в ход грубость и строгость? Можно ли ожидать от соседки, рядом с которой ты прожил всю жизнь, худшее обращение?.. Правда, он переусердствовал в своём восторге, и опьянение это было иллюзорным. Хотя он и не шёл на попятную, и всякий раз, когда его жалило сомнение, он бросался вперёд, отчаянно защищая своё счастье.

По утрам он появлялся перед лавкой и смотрел на неё, когда она распахивала окно, чтобы солнце проникло в квартиру, а по вечерам сидел на своём стуле на пороге кафе под её окнами, покуривал кальян и украдкой поглядывал на закрытые створки — не промелькнёт ли между ними любимый силуэт. Но этого было ему мало, и он появился перед ней в Даррасе снова, однако она как и в первый раз оттолкнула его и ускользнула, так же, как и тогда. Он стал тешить себя надеждой снова, и его осенили радость и ликование. Сказал себе, что счастье ждёт его, и всё, что от него требуется — проявить чуть больше отваги и терпения. Таким образом, он пустился в путь, полный смелости, уверенности и неистовой любви. Увидел, как идёт Хамида вместе со своими подружками и посторонился, пока они не прошли мимо, затем неспешно последовал следом. Он заметил, что девушки пронзают его глазами с подозрительным любопытством, что обрадовало его и вселило гордость. Он шёл за их компанией, пока в конце квартала Дараса от неё не отделилась последняя девушка, сопровождавшая Хамиду. Он прибавил шагу, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки от неё, и улыбнулся ей мягкой смущённой улыбкой. Пробормотал заранее приготовленное приветствие: