Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 43

— Он приносит лишь благо…

И добавил:

— Нет бессмысленной боли. Однажды она принесёт свет…

На самом деле, хотя он и потерял всё, но отвага его не иссякла, а сил не убавилось. Возможно даже, они даже удвоились благодаря его упорству, и он стал более сильным и отважным. Но что же стало с Махасин? Что сделал этот мир с Румманой, Куррой и Вахидом? Он когда-нибудь вернётся и застанет их уже взрослыми, они будут работать в лавке. Поначалу они взглянут на него в замешательстве, но память о нём всё равно невозможно стереть. Каждый раз, как проходил ещё один год, он вздыхал и говорил себе:

— Теперь верёвка палача ещё немного дальше…

Последний год был самым тяжким. Как только проходил день, мучения его лишь усиливались. Он запасётся терпением, будет потакать ему и умолять не покидать его вплоть до последней минуты. Он отчаянно боролся с этим не знающим пощады мучением, занимал мысли всякими повседневными заботами, но они всё равно были прикованы к течению времени, сменявшим друг друга моментам, незаметно проникая в каждый из таких моментов, пока он не разбухал настолько, что становился целым веком, что будто воткнули в застывшую основу, начисто лишённую движения.

Оставался всего один день. Завтра утром всё кончится. Он примется за работу, чтобы забыть об этом. Но ему не работалось. Он не мог делать ничего, только следить за временем. Решимость его расплавилась и выпарилась. Громким голосом, в котором он словно черпал силы и брал на себя обязательства перед всей вселенной, он заявил:

— Я проведу ночь здесь, а утром отправлюсь домой.

Однако собственные нервы его взбунтовались против воображения, глумясь над его обязательством. Они послали приказы конечностям, и те перестали работать. Ни еды, ни питья, ни сна не пришлось ему отведать. Он наблюдал за тонким диском солнца на небе. Последняя капля терпения его иссякла.

Эту ночь он проведёт в объятиях родных. Он бросился навстречу надежде.

Махасин услышала слабый стук в дверь. Дети спали в гостиной на тонких матрасах; она же подкрасилась и готовилась ко сну.

Кто мог стучать в дверь, когда на дворе почти полночь?

Она приоткрыла дверь, увидела тень, и спросила:

— Кто это?

Он толкнул дверь и набросился на неё. Во всяком случае, так ей почудилось. Прежде чем она смогла закричать, он прикрыл ей рот рукой. При свете горящей в нише лампы они стали словно одним существом. Он поднял голову, по-прежнему зажимая ей рот ладонью, и сказал:

— Махасин, это Самаха. Самаха вернулся.

Затем он отвёл руку, и она в замешательстве уставилась на его заросшее лицо.

— Пусть сердце твоё успокоится теперь. Самаха вернулся. Страдания закончились.

Она всё ещё пребывала в оцепенении. Тогда он сказал:

— Срок давности подошёл к концу. Осталось всего несколько часов. Но терпение моё иссякло.

И тут в дверях комнаты появился Хилми Абдулбасит; в руках у него был валик для стирки белья.

— Ты явился как раз для свершения приговора. А теперь отдайся на волю правосудия!

Один вид его был для Самахи словно удар по темени… Он пробормотал:

— Кто это ещё такой?… Этот мужчина в комнате?… Что всё это значит, Махасин?!

Махасин укрылась за мужем, затем проглотила слюну и ответила:

— Это мой муж.

И указала на детей, которых Самаха видел впервые в жизни, со словами:

— И их отец…

Левая рука Самахи поднялась, но сразу же упала на голову. Земля зашаталась у него под ногами. Он заговорил:

— Это правда?… Он твой муж?… Я даже не мог себе представить этого!

Абдулбасит замахнулся валиком:

— Сдавайся. Я полицейский детектив.

— Правда?!

Он затрясся от неожиданно напавшего на него конвульсивного смеха. Абдулбасит закричал:

— Если ты будешь сопротивляться, я разобью тебе башку!

Махасин прошептала:

— Отпусти его…

Он скомандовал:

— Подойти к окну и зови на помощь!

Тут Самаха молниеносно схватил находившегося тут же ребёнка, поднял его одной рукой, а другую приложил к его горлу. Ребёнок принялся визжать.

— Берегитесь! Ни единого движения, ни звука! Иначе ребёнок погибнет, — сказал Самаха.

Махасин заорала:

— Оставь моего сына, преступник!

— Ни единого движения, ни звука! Не нападайте на раненую змею!

— Оставь ребёнка!

— С ним ничего не случится, пока ничего не случится со мной!

— Руммана, Курра и Вахид под опекой твоего дяди, — сказала Махасин.

Самаха кивнул:

— Это хорошо. Однако плохо придётся тому, кто захочет выдать меня палачу.

Махасин умоляла мужа:

— Отпусти его!

Тот пошёл на уступку и сказал:

— Он может убираться хоть в ад…

— Сначала положи валик…

Абдулбасит отшвырнул валик, а Махасин бросилась к Самахе и схватила ребёнка. Но Абдулбасит тут же подобрал валик и бросил его в Самаху; тот слегка задел его голову. Он не точно прицелился. Самаха в свою очередь также поднял валик и обрушил его на противника. И поразил его точным ударом, попав прямиком в шею. Он свалился наземь без сознания.

Подпрыгнув, Самаха выбежал из дома, преследуемый криками Махасин. Когда он выбежал на дорогу, несколько человек из тех, что обычно проводили время в кафе по ночам, направились в ту сторону, откуда исходили призывы на помощь. Изо всех сил, что имелись у него, он бросился к дороге, ведущей к Нилу… Вскоре вновь началось его изгнание. Он прыгнул в лодку и принялся грести, удаляясь от берега…

Когда он был примерно на середине реки, до него долетел звук знакомого голоса — голоса шейха переулка в Булаке. Тот кричал ему:

— Сдавайся, Самаха! Ты убил Хилми Абдулбасита, детектива полиции!

Взглянув на Самаху, Хидр Сулейман Ан-Наджи крикнул:

— Самаха, наконец-то!

Они горячо обнялись, и Хидр воскликнул:

— Хвала Аллаху, Господу миров! Позволь, я разбужу Ридвана!

Однако Самаха схватил его за руку и пробормотал:

— Где дети?

— Подожди до утра. Прежде всего тебе надо сбрить бороду…

Самаха настойчиво прошептал:

— Дети…

Он вошёл в соседнюю комнату и взглянул на лица, что блуждали по неизведанной долине сна. Полураскрытые рты, маски, освобождающиеся от движения времени, юношеские черты, выдающие пыл подростков. Поспевающие семена, в ядрах которых содержится будущее, богатое противоречиями. Страстная любовь потекла по излучинам этого горячего источника, так что все члены в теле его содрогнулись. Он застонал. Прижал рукой бороду и усы, чтобы высвободить губы. Хидр прошептал ему на ухо:

— Боюсь, ты можешь их испугать.

Однако Самаха легко и изящно поцеловал их в щёки, следя даже за малейшими, неясными их движениями, а затем тихо, осторожно и с сожалением отошёл.

— Тебе нужно поспать, — сказал ему Хидр.

Покачав головой, тот ответил:

— У меня нет времени для сна.

— Но ты очень устал, Самаха.

— У меня впереди бесконечная усталость.

Дядя принялся рассказывать ему о смерти Аль-Фулали два года назад, о сменившем его Аль-Фасхани, о смерти Даджлы и Хамуды, заключении в тюрьму Антара и Фарида. Однако Самаха слушал его без всякого интереса. Затем положил руку ему на плечо и сказал:

— Я всё ещё в бегах, дядя.

Хидр взволнованно спросил:

— Разве срок давности не истёк?

Вздохнув, Самаха ответил:

— Я был вынужден час назад убить одного подлеца!

Убегая во второй раз, он остановился на площади перед обителью дервишей. Наполнив ноздри ароматом родного переулка, он не почувствовал, однако, опьянения. Где же оно? Сколько же он мечтал о том, что будет стоять на этом месте — словно то была прелюдия к новой полосе света в жизни: проучить всех негодяев и воскресить дух прежней эпохи. Но эта ночь была для него лишь началом долгого пути по миру мучений и изгнанничества. Если ему и суждено сюда вернуться, то уже немощным стариком. Он подошёл к проходу. Голоса меж тем пели, славя величие ночи: