Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 67

Над домом нависло смутное ощущение, не желающее раскрыться. В воображении мадам Ульфат проплывали последние моменты жизни Азиза и Азизы. Она представляла их и чуть ли не сходила с ума, чувствуя, что какое-то неизвестное создание охватило их дом, поселившись где-то в углу, и не желает покидать его.

Однажды ночью Джалалю приснилось, как его отец напевает что-то в своей варварской насмешливой манере, стоя на площади перед обителью дервишей. Он проснулся с тяжёлым сердцем и заметил, что и впрямь не спит из-за звука, жужжавшего на улице — звука особого рода, уж никак не связанного с пением или звуками обители. То были звуки, шедшие из самого сердца ночи, возвещавшие о восхождении души к своему последнему пристанищу!

Джалаль почувствовал, как какое-то страшное существо завладело его телом. Он обрёл иные органы чувств и увидел иной мир. Сам разум его работал теперь по иным законам, непривычным для него: то была истина, открывшая ему свой лик. Он долго созерцал тело, завёрнутое в саван и готовое к погребению, откинул покрывало с лица. Это было как воспоминание, а не реальность, что существовало и не существовало одновременно. Молчаливое и далёкое, отделённое от него непреодолимым расстоянием. Совершенно чужое, холодно отрицающее всякое знание о нём. Это было высоко и связано с неизведанным, и само затоплено в неизвестности. Непостижимо и смутно, оно пускалось в путь. Предательское, насмешливое, жестокое страдание, ошеломляющее, пугающее, бесконечное и одинокое. Он вызывающим тоном, с оцепенением пробормотал:

— Нет.

Но тут рука прикрыла покрывало на лице, и дверь вечности закрылась. Все основы вокруг него рухнули. Язык издевательски играл с ним, а враг всё приближался, и сейчас вот-вот начнёт битву с ним. Но он даже не охнет. Даже одной слезинки не прольёт. Не скажет ни слова. Язык его дёрнулся снова, и он еле внятно пробормотал:

— Нет.

И тут он увидел раздробленную голову своей матери: видение, что пришло и ушло — до того, как лицо её запечатлелось в недрах его сознания. Он видел, как петух своим розовым клювом выбивает глаз своему противнику. Видел, как небеса загораются от света. Видел благословение в виде алой крови. Неизвестный пообещал ему, что он поймёт всё, как только ещё раз отдёрнет с того лица покрывало. Он вытянул руку, однако другая рука схватила его руку, и какой-то голос произнёс:

— Скажи, что нет бога, кроме Аллаха.

Господи, неужели тут есть ещё кто-то? Есть ли в этом мире люди? Кто тогда сказал, что он пуст? Пуст, и нет в нём движения, цветов и звуков. И нет истины. Нет печали, сожаления и раскаяния. Он на самом деле освобождался. Нет ни любви, ни грусти. Страдания ушли навсегда. Наступил мир. И грубая дружба, навязанная высокомерными силами. На тебе — на здоровье — то был подарок тому, кто хотел, чтобы звёзды были его друзьями, облака — родственниками, ветер — собутыльником, а ночь — товарищем. И он в третий раз пробормотал:

— Нет.

Джалаль передал свои дела управляющему, а сам нашёл для себя успокоение в пеших прогулках. Он гулял по переулку и всему кварталу, между городских ворот и цитаделью, сидел в кафе и курил трубку кальяна.

Ночью он встал перед обителью. Оттуда исходили звуки песнопений. Он равнодушно постучал в дверь, не ожидая ответа. Он знал, что они не ответят ему. Они были вечной смертью, которая не опускается до ответа. Он спросил себя:

— Разве у соседей нет на вас никаких прав?

Он прислушался к пению. Оттуда лились сладкие звуки:

Собхдам морге чаман ба колле ноу хасте гофт

Наз кам кон ке дар ин баге бирун ту шекофт.

Однажды путь его преградил шейх местной мечети Халиль Ад-Дахшан, и мило улыбнувшись ему, сказал:

— Нет ничего плохого в том, чтобы перекинуться парой слов.

Тот холодно поглядел на него, и шейх продолжил:

— Поистине, Аллах испытывает своих верных рабов.

Джалаль презрительным тоном спросил:

— В этом нет ничего нового, о том же самом кукарекает мой петух по утрам.

Шейх ответил:

— Все мы смертны.

На что Джалаль уверенно возразил:

— Никто не умирает.

Поздно ночью он проходил мимо бара, когда заметил какую-то качающуюся фигуру, в которой узнал отца, Абдуррабиха, и схватил его под мышки. Отец спросил его:

— Кто это?

— Это Джалаль, отец.

Пьяница ненадолго замолчал, а потом сказал:

— Сынок, мне стыдно…

— Чего?

— Это я должен был уйти, а не она…

— Почему?

— Такова справедливость, сынок.

— Существует лишь одна вещь, которая истинна, отец, это — смерть, — сказал он пренебрежительно.

Абдуррабих извиняющимся тоном сказал:

— Не стоило мне пить в эти дни, но я бессилен.

Поддерживая его, Джалаль сказал:

— Наслаждайся жизнью, отец…

Прошла осень, а за ней подошла и зима с её сокрушающей жестокостью. Холодный ветер бил по стенам и пробирал до костей. Джалаль следил за тёмными облаками и желал невозможного. Однажды он увидал мадам Ульфат, которая возвращалась с кладбища: он ненавидел её всем сердцем, и плюнул в своих фантазиях в её распухшее лицо. Она приняла его с неохотой, а потом со смертью дочери отделалась от него. Смерть представляла для неё набор обрядов и поминальной выпечки. Все они считали смерть священной и поклонялись ей, поощряли, пока она не стала для них вечной и непреложной истиной. Несомненно, она была в ярости, когда он получил от Камар завещанные ему деньги. Поэтому он взял их все, а потом тайком роздал их бедным. Затем он сказал себе, что признаком исцеления было бы то, если бы он разбил голову этой надменной старухи.

По дороге он столкнулся с шейхом переулка Джибрилем Аль-Фасом. Тот поприветствовал его и сказал:

— Вас можно увидеть, мастер Джалаль, только когда вы уходите и приходите. Что вы ищите?

Тот презрительно ответил ему:

— Я нахожу то, что не ищу, а ищу то, что не нахожу.

Он решил побыть один как-то ночью на площади перед обителью, не ища благословения, а бросая вызов темноте и холоду. Здесь уединялся Ашур. Здесь была пустота. Он сказал себе, что должен признаться, что больше не любил. Он не грустил по утраченной любимой. Он не любил. Он ненавидел. Была только ненависть. Ненависть к Камар. Это и есть правда. Это боль и безумие. Это иллюзия. Если бы она была жива, то превратилась в такую же, как её мать: судила по своей глупости, смеялась над ерундой, подражала принцессам. Сейчас же она лишь горсть земли. Как ей там в могиле? Раздувшийся кожаный бурдюк, распространяющий тухлые газы, плавающий в ядовитых жидкостях, на котором пляшут черви? Не грусти по существу, которое так быстро оказалось побеждённым. Оно не сдержало своё обещание, не проявило уважения к любви, не стало хвататься за жизнь. Оно открыло свои объятия смерти. Мы живём и умираем по воле своей. До чего же противны жертвы, и те, кто сами взывают к поражению, кричащие о том, что смерть — это конец всего живого. И это — правда. Это — то, что создало их слабость, их иллюзии. Мы вечные, мы не умираем, если только из-за предательства или слабости. Ашур жив. Он опасался людей, что хотели противостоять его бессмертию, и исчез. Я бессмертен. Я нашёл то, что искал. Дервиши же держат свои двери закрытыми только потому, что они бессмертны. Кто-нибудь видел у них похороны? Они бессмертны, и поют о вечности, но их никто не понимает. Он опьянел от морозного ночного воздуха. Он направился к арке, и пробормотал:

— О, Камар.

Его разгорячённые мысли воплотились в образе парящего со стрекотом орла, что разрушал постройки. Однажды утром отец, зевая, спросил его:

— Почему ты задолжал Самаке Аль-Иладжу отчисления за его протекцию?

Тот наивно и уверенно ответил ему:

— Так поступают лишь слабаки, да трусы.