Гана - Морнштайнова Алена - Страница 19

Несмотря на то, что ни одна историческая взаимосвязь не ускользала от внимания Густы, в современном мире он разбирался гораздо хуже. Сам он был человеком прямым и открытым, поэтому и в других не умел распознавать коварство. Так же, как в свои десять лет Густа верил Идиным нашептываниям, потому что не понимал, зачем сестре выдумывать, так и восемнадцатилетнему Густе даже в голову не пришло осторожничать в своем окружении. Он так и не усвоил один базовый принцип, которому родители учат своих детей во всех народно-демократических республиках и других диктатурах с младенчества, как только они научатся говорить. До него не дошло, что некоторые свои мысли лучше держать при себе и ни в коем случае не произносить их вслух и не записывать. А уж тем более в школе, к тому же в присутствии человека, который имеет на него зуб.

Это случилось через несколько дней после смерти Зденека Неедлы[5]. В школьной газете вышел высокопарный некролог, принадлежащий перу молодого Жучка. «Какой великий человек нас покинул, — писал он, — какое великое дело оставил нам товарищ Зденек Неедлы и чему нас только не научил. Именно он открыл значение гуситского движения, обнаружил неиссякающий источник познания в “Старинных чешских сказаниях” Алоиса Ирасека». В подобном духе была написана вся короткая заметка, которая ни одного из учеников не заинтересовала настолько, чтобы прочесть дальше заголовка.

Кроме Густы. Он почувствовал себя обязанным указать на все ошибки и неточности, которые, по его мнению, встречаются в заметке Жучка, более того, он замахнулся даже на товарища Неедлы, обвинив его в ненаучном подходе к историческим фактам.

Я живо могу себе представить замешательство молодого учителя, когда Густа принес ему свой отзыв для публикации. Наверняка он сразу сообразил, какую ошибку совершает его ученик, и, видимо, чтобы самому не вляпаться в неприятности, попытался его образумить:

— А вы не хотите, Густав, некоторые фразы переформулировать?

— Какие, например? — удивился Густа.

— Ну, например, о ненаучном подходе товарища Неедлы. Вы же еще школьник, вам негоже критиковать уважаемого ученого, профессора и бывшего министра культуры.

— Но даже вы не назвали бы научным подходом использование в качестве источника «Старинных чешских сказаний», — возразил на это Густа.

Молодой учитель счел, что слова «даже вы» звучат из уст Густы презрительно, и больше его не отговаривал.

— Хорошо, раз вы настаиваете, я передам вашу работу на одобрение товарищу директору.

Учитель наведался в кабинет директора и с должным возмущением доложил ему о взглядах Густы на эту деликатную тему. А товарищ директор почувствовал, как под ним зашаталось директорское кресло. Он понял, что ради того, чтобы удержаться на своем месте, нужно противостоять критике великого товарища и чем-нибудь пожертвовать. Поэтому директор созвал педсовет и с его одобрения произвел ритуальное жертвоприношение: за три месяца до выпускных экзаменов Густу выгнали из школы.

Так для семьи Горачеков надолго закончилась безмятежная жизнь. Густу вместо исторического факультета призвали в армию, глава семьи, дядя Ярек, не дождался долгожданного повышения, и Ида теперь тоже боялась, что не получит рекомендацию в университет. От маминых вздохов и упреков отца с сестрой Густа сбегал на наш чердак. Там мы любили друг друга и подолгу обсуждали теперь весьма ограниченные возможности нашего будущего.

Больше всего меня угнетало, что Густа теперь должен целых два года служить социалистической родине, и мы не сможем вместе учиться в университете. Густа настаивал, чтобы я продолжала учебу, я так и собиралась, но в конце концов пришлось отказаться от этой затеи по одной простой причине. Еще до того, как Густа ушел в армию, я поняла, что беременна.

Сама беременность была поводом для исключения из гимназии, а учитывая, что вся школа знала, что мы с Густой пара, я бы точно вылетела. Поэтому я никому ничего не рассказывала, ни Ярмиле, ни Гане, и только после выпускных экзаменов — не таких успешных, как я ожидала, поскольку мне было сложно сосредоточиться на учебе, — Густа объявил дома, что мы собираемся пожениться.

К тому времени я уже стала совершеннолетней. Густа уже служил в армии, так что женился в отвратительной зеленой униформе, которая противно царапалась и воняла дезинфекцией, а мой живот уже нельзя было скрыть под платьем. Горачеки не пришли на свадьбу, потому что злились на Густу, и тетя Гана тоже, поскольку вообще не ходила в незнакомые места.

Денег на празднование у нас не было, поэтому после церемонии мы позвали Ярмилу и друга Густы Штепана, которые выступили свидетелями, на обед и испеченный нами свадебный торт в дом моих родителей. Мы решили туда переехать. С маленьким ребенком я бы не могла жить у тети, которую не то что детский плач, а даже слишком громко произнесенная фраза выводила из строя.

Перед уходом в армию Густа с друзьями побелил стены и помог мне разобрать шкафы, которые долгие годы никто не открывал. Большую часть их содержимого я даже не узнавала. Я оставила только мебель, посуду и фотографии, сложенные в старой шляпной коробке.

Странное было чувство вернуться в дом своего детства. Со смерти родителей прошло почти десять лет, и время превратило острое горе в тихую печаль. Я прошлась по комнатам, в которые раньше заглядывала только изредка, чтобы не всколыхнуть грустных воспоминаний, и убедилась, что прошлое из них практически выветрилось. Я уже не видела в кухне мамину тень, не слышала на лестнице тихие папины шаги и даже не помнила, какого цвета глаза у моих брата и сестры.

После свадьбы мы провели в новом доме одну-единственную ночь, потому что Густе следовало на другой день вернуться в свою часть. Я смотрела вслед своему мужу, как он торопится по узкой улочке, и, когда он завернул за угол, затворила окно и оглядела кухню.

Сделала глубокий вдох. От затхлости не осталось и следа. Я протянула руку и провела пальцами по свежевыкрашенному столу, погладила ладонью прохладную белую стену старо-нового дома и почувствовала, что нам тут будет хорошо.

Я никогда не могла понять, почему люди не интересуются тем, что было до их рождения, не расспрашивают своих родителей, бабушек и дедушек, как они прожили свою жизнь, чем довольны, а что бы сделали по-другому, если бы могли.

Когда мои родители и брат с сестрой отошли на тот свет и забыли прихватить меня с собой, я еще была слишком мала для вопросов, и тайна, скрывающаяся за трауром и чудаковатостью тети Ганы, открывалась для меня за годы нашей совместной жизни медленно и постепенно, как дно высыхающей реки.

— Не будь их, тебя бы и на свете не было, — говаривала мне с упреком мама, когда я со скучающим видом стояла на кладбище и ждала, пока она подметет могилы и расскажет усопшим все новости. Но если бы я тогда слушала внимательнее и спросила бы о судьбах, скрытых за золотыми надписями, мне было бы теперь гораздо легче сложить из тысячи обрывков воспоминаний события, предшествующие моему рождению.

Моя бабушка Эльза Гелерова овдовела после пятнадцати лет брака. Она уверяла, что совместная жизнь с Эрвином Гелером, за которого она вышла замуж в двадцать один год, была безмятежной и счастливой, поэтому за все годы брака у нее не появилось ни одной морщинки и ни одного седого волоса.

Она великодушно забыла о том, какой муж был громкий и неряшливый, забыла, как злилась на его привычку перебивать других, и никогда не упоминала о том, что покойный Эрвин был невероятно упрям, последнее слово всегда должно было оставаться за ним, именно эти качества, по крайней мере, по мнению Эльзы, и свели его в могилу.

Если бы он послушался своей жены и не складывал стопки бумаг на верхние полки, он бы заметил торчащий гвоздик и не поранился бы. Если бы вместо того, чтобы ругаться и жаловаться на небрежных столяров, он перевязал большой палец, как Эльза ему советовала, туда не попала бы инфекция. А если бы упорно не настаивал на том, что инфекцию вытянет стебель тимьяна, а пошел бы к доктору Янотке, как жена его умоляла несколько дней кряду, яд бы не распространился на все тело, и Эрвин наверняка прожил бы дольше, чем всего-то сорок один год.