Дао путника. Травелоги - Генис Александр Александрович - Страница 41

В лодке сидели двое мужчин в пиджаках на голое тело. В остальном они мало чем выделялись, скорее наоборот: у одного, Джима, совсем не было зубов. Другой оказался моим тезкой. От энтузиазма мы чуть не утопили спасителей, но все обошлось, и уже через полчаса все сидели у нас за столом.

Индейцы пили всё сразу, не закусывая и не останавливаясь. Они просто не видели причин для перерывов и стаканом пользовались лишь из вежливости. На разговоры времени не оставалось, но ушли они не раньше, чем кончились коньяк, пиво и горькая настойка для пищеварения. Чай их не заинтересовал, оладьи – тем более.

Индейцы вернулись на рассвете. Когда я пошел чистить зубы, они уже сидели у крыльца рядом с зайцем. Завтраку наши друзья решительно предпочитали спиртное, но, наученные вчерашним, мы скрыли от них свои запасы. Индейцы огорчились: до магазина они могли добраться не раньше зимы – по льду. Увидев, что кроме денег взять с нас нечего, индейцы подрядились проводниками. На рыбалку мы собирались долго. Уж больно им понравились наши снасти, не для ловли, конечно, а так.

Сев к мотору, Алекс размотал леску и насадил на крючок щучий плавник.

– И на это берет? – с недоверием спросил я.

– Если бросить в воду.

Справедливости ради следует сказать, что рыба ловилась поровну. Индейцы превосходили нас не искусством, а терпением. Мы меняли тактику и блесны, они позволяли крючку волочиться за бортом.

– Давно вы живете на этом озере? – завел я беседу.

– Что значит – давно? – удивился Алекс. – Всегда жили.

Привычно почувствовав себя эмигрантом, я замолчал и принялся глазеть по сторонам. Вскоре оказалось, что первозданная, на наш взгляд, природа была им коммунальной квартирой, ландшафт – их семейной хроникой. Не успели мы отчалить, как Джим остановился у гранитного валуна.

– Папашу навестить, – объяснил более разговорчивый Алекс.

Во мху и правда торчала палка с перекладиной. На нее Джим положил пачку сигарет без фильтра. Алекс добавил горсть конфет. Из уважения к языческому обряду мы сняли накомарники, но от вопроса я все-таки не удержался:

– Какая же это вера у вашего племени?

– Христианская, – объяснил Алекс.

Узнав, что озеро обитаемо, я стал внимательней смотреть по сторонам и вскоре обнаружил признаки цивилизации: красные ленточки на деревьях. Выяснилось, что ими помечают места, где стоит мыть золото.

– А если другие узнают? – опять вылез я.

– Для них и метят, – ответил Алекс, теряя терпение.

Обедать мы остановились у Джимовой тещи, вернее – на ее даче. Неуловимая тропинка – нога в ней утопала, не оставляя отпечатка, – вела к внезапной поляне с фанерным ящиком без окон.

– Чтобы медведи не залезли, – не дожидаясь вопроса, объяснил Алекс.

Вокруг обильно росла черника – по грудь. Пока мы жарили бесценных полярных судаков, индейцы деликатно закусывали сервелатом. Рыбу они ели из необходимости, мясо – только зимой. Одного лося хватало до весны. Деньги им нужны были исключительно на выпивку. Если удавалось до нее добраться, денег не хватало. Если нет, оставались лишними. Прошлым летом Джим купил щенка за триста долларов. Я думал, для езды, оказалось, для удовольствия. Возле круглого (“чтобы буран не снес”) дома жила целая свора. Внутри его были печка, лавки и несколько книг о вреде алкоголя на языке кри. Его живописный алфавит напоминал тот, что мы придумали с второгодником Колей Левиным для тайной переписки. Ни нам, ни им писать было особенно не о чем.

Поход начинался задолго до рассвета, если зарю вообще стоило принимать в расчет, учитывая широту и время года. Боясь проспать и остаться дома, я вставал первым и уже одетым дожидался взрослых – отца и брата. Почему туда не брали женщин, мне никто не объяснял, а я не спрашивал, гордясь первым мужским делом в своей, мягко говоря, незрелой жизни.

К базару мы шли молча, чтобы лишний раз не открывать рта на морозе. Возле первого павильона (им служил ангар для дирижаблей, которыми первая латвийская республика тщетно надеялась защититься от соседа) уже собралась тихая толпа с фонарями наготове. Гуще всего она, разумеется, была у ворот обнесенного передвижной изгородью крааля. Ввинтившись в стену спин, мы старались, не растеряв друг друга, оказаться поближе к цели. Но когда ворота распахнулись, течение вынесло нас к невыгодному для других углу. Тут стояли наиболее дорогие и самые высокие елки, не влезавшие в малометражные во всех измерениях новостройки. Отец, однако, признавал только те деревья, что упирались в потолок нашей старой квартиры.

Помятые, но довольные, мы возвращались с добычей домой и ложились досыпать, доверив женщинам – маме и бабушке – украшать елку гэдээровскими игрушками, которые все еще назывались “трофейными”. На мою долю оставляли только деревянного божка со сломанным ухом, выцарапанным кошкой глазом и порыжевшей от старости бородой. Конечно, я знал, откуда берутся подарки, за которые мне приходилось умело торговаться с родителями. Но этот Дед Мороз был персональным идолом. В маленького, а тем более ущербного бога поверить проще, чем в большого и всемогущего. Поэтому в детстве все – язычники. В старости, впрочем, тоже. Мать, например, впав в детство, поверила в самолеты, которые, подчиняясь неведомому ей расписанию, и впрямь, как солнце, прилетают с Востока и улетают на Запад.

Представляя личную – мою – мифологию, Дед Мороз исполнял не все, а только самые потаенные желания, о которых я сам не догадывался. Он приносил сны. Лучший из них я запомнил навсегда.

Прямо за базарными ангарами, сквозь сутолоку портовых амбаров, за плоской полосой светлого моря, на другом берегу не замеченного картой пролива открывалась земля, которая называлась Швецией и вызывала во мне судорогу неизъяснимого восторга.

– Пролив? Швеция? Блондинки? – встрепенулся Пахомов и обрадовал вердиктом: – Пробуждение либидо.

– Либидо, да не то, – парировал я выпад Фрейда, ибо твердо знал, что в этом сне родилась другая любовь – к Северу.

Как компас, я всегда нацелен на Север, возможно – из фронды. Ведь Север – диссидент культуры. Это – единственная альтернатива Югу. Снизу к нам вел шелковый путь цивилизации, сверху проникало варварство. И каждый раз, когда наша история, избалованная пластичной античностью, уступала грубому соблазну Севера, она горько жалела о своем падении. Но искус приходит снова. Нам, как той же магнитной стрелке, не избавиться от Севера, потому что там родилась эстетика, которая со временем стала нашим этикетом.

Это произошло тысячу лет назад, когда случилось исландское чудо. Всех островитян тогда было не больше семидесяти тысяч – меньше, чем в Афинах Перикла или Флоренции Медичи. К тому же исландцы не умели писать. Но именно они создали свои стихи и нашу прозу. В исландских сагах впервые появились черты, ставшие итогом стилистических поисков западной словесности. Это – лаконичная недоговоренность, ироническая недосказанность, повествовательная нейтральность, общая сдержанность красок – “цвета воды”, как любил говорить Бродский. Северная практика умолчания напоминает тот столь уместный в этих широтах айсберг, которому подражали Хемингуэй, голливудские ковбои и подростки, выросшие, как я, на Аксенове. От частого употребления этот стиль оказался литературным штампом и популярным характером. Эстетический идеал смешался с этическим и стал школой жизни. Я сам в ней вырос, еще не зная, что правильный диалог можно найти не только в “Великолепной семерке”:

– Сколько тебе лет, исландец?

– Восемнадцать.

– Ручаюсь, что других восемнадцати ты не проживешь.

В исландских сагах умирают как у Беккета: “Хрут взмахнул секирой и ударил Эльдгрима между лопаток так, что кольчуга лопнула. Эльдгрим упал мертвый с коня, как и следовало ожидать”. Женщины в сагах признаются в любви, как это могла бы сделать Брет Эшли: “Он высок ростом и кажется мне красивым”. Мужчины напоминают Атоса: “Из всех людей, – говорит коннунг, – Халльдора было труднее всего испугать или обрадовать. Выпадало ли ему счастье или несчастье, он ел, пил и спал не меньше, чем обычно”. И, конечно, никогда мы не услышим ободряющий или осуждающий голос автора. Эта искусно избегающая орнамента словесность возвела простоту в прием, создавая эффект путем вычитания – как Кафка. На все саги нашлась лишь одна метафора, и она бы ему понравилась: “Он был обременен виной, как можжевельник иглами”.